Коллектив авторов - Регионы Российской империи: идентичность, репрезентация, (на)значение. Коллективная монография

Ихэтуаньское (Боксерское) восстание и его кульминация – китайский погром в Благовещенске (1900) – стали поворотным пунктом в истории антикитайских настроений на российском Дальнем Востоке. Последовавшая вскоре Русско-японская война 1904–1905 годов, в свою очередь, оживила спор о японской экспансии. Популярность мифа о «желтой опасности» выросла, а вместе с ней и подозрения, что азиаты намерены захватить весь азиатский континент [648]. Когда в 1931 году Япония оккупировала китайскую Маньчжурию, близость вооруженного противника стала триггером к новым опасениям. В следующий раз это произошло в 1960‐х годах, когда Китай из союзника превратился в противника СССР. С падением СССР в 1991 году коннотации, связанные с идеей «желтой опасности», вновь поменялись: как и столетием ранее, актуализировались страхи, что Китай и китайцы будут экономически и демографически господствовать на восточных окраинах России [649].

В Юго-Восточной Азии антикитайский дискурс развивался по-своему. Здесь синофобия имела долгую историю, связанную с колониальными проблемами и давней иммиграцией китайцев. Начиная с XVIII века Испания и Голландия боролись здесь с китайским присутствием с помощью репрессивного законодательства, погромов и высылок. В последующие периоды соседскому проживанию представителей разных рас мешали возрастающее экономическое неравенство, конфликты населения и этнических меньшинств, а также процесс формирования национальных идентичностей в ходе деколонизации [650].

На протяжении истории синофобские дискурсы делали особый акцент на ряде предполагаемых проблем китайской диаспоры: отсутствии гигиены, расовом кровосмешении, высокой преступности и хищническом отношении к природе.

Однако насколько различия процессов формирования антикитайского дискурса определяют то, как китайцев воспринимали и как обращались с ними во Владивостоке, Сан-Франциско и Сингапуре? Этот вопрос остается открытым. Российский Дальний Восток, Запад США и Юго-Восточная Азия – очень разные регионы, и выбор такой группы для сравнительного исследования отнюдь не очевиден. В культурном, экономическом и политическом отношении их отличия бросаются в глаза, хотя есть здесь и нечто общее – например, их удаленность от метрополии. Нельзя не отметить и то, что модели китайской иммиграции в эти регионы, особенно в крупные города, были поразительно схожи. Поэтому удивительно, насколько невелик был и остается интерес исследователей к изучению китайской иммиграции и антикитайских настроений именно в транстихоокеанской перспективе [651]. Очевидно, такая установка определяется тем, что эти регионы традиционно изучают специалисты, обладающие особой регионоведческой и лингвистической подготовкой, но разделяющие позиции той или иной национальной историографии, что не позволяет увидеть, в чем типичны или едины социальные практики дискриминации китайских мигрантов в разных национальных или имперских контекстах.

В литературе антиазиатские настроения обычно интерпретируют по материалам в прессе, научных журналах и художественной литературе [652]. Иными словами, за редким исключением [653]анализируется пропагандистский нарратив. Однако остается неясным, как эти настроения влияли на повседневную жизнь азиатских мигрантов, как ксенофобия определяла зоны конфликта между иммигрантами из Азии и белым большинством и какой ответ на страхи большинства давали азиатские диаспоры, борясь с расовой стигматизацией.

Ответ на эти вопросы можно найти, анализируя динамику антиазиатских стереотипов. При этом особое значение приобретает выход за пределы интеллектуальных и политических споров на общенациональном уровне. Я полагаю, что все сложности отношений между белым и китайским населением на региональном уровне видятся четче. Именно в региональной перспективе (то есть на уровне определенной территории или города) можно обнаружить непосредственный контекст, в котором зарождаются устойчивые представления, маркирующие китайскую диаспору определенным образом. Сравнивая положение дел в регионах, входящих в разные государственные образования, можно выделить позиции, которые при кажущейся уникальности оказываются на поверку универсальными. Сравнение может также подчеркнуть многоуровневость синофобских нарративов, а также их сходство с палимпсестом, где более поздний уровень «написан поверх» более раннего. В рамках этой работы я предлагаю подход, который сочетал бы исследование «желтой опасности» как глобального феномена и изучение его проявлений в региональных контекстах. Такой подход не ограничится тем, что подчеркнет сходства или различия в стереотипизации китайцев: он создаст новый контекст для региональных исторических споров. Мой анализ будет ограничен концом XIX – началом XX века, когда борьба с «желтой опасностью» в Сингапуре, Владивостоке и Сан-Франциско достигла своего пика.

Активная миграция китайцев в Юго-Восточную Азию началась в первые десятилетия XIX века, на тихоокеанское побережье США – в середине того же столетия, а на российский Дальний Восток – в его конце [654]. В отличие от столиц всех трех государств – Российской и Британской империй и США, здесь, на их тихоокеанской периферии, в «желтой опасности» видели не абстрактную фразу в газете, а дискурс, который активно влиял на каждодневную реальность. Ход миграции и ее формы, как указывалось выше, были одинаковыми: во всех трех случаях китайцы направлялись в большие города, где занимали свою нишу в отраслях, связанных с использованием тяжелого физического труда. Схожи во всех трех случаях были и структуры китайских общин и семей: Чайна-тауны Владивостока, Сан-Франциско и Сингапура были чрезвычайно плотно заселены и сыграли важную роль в истории и культуре иммигрантов – этнических китайцев. В них в основном жили мужчины – персонал и владельцы магазинов и ресторанов, торговцы и рабочие по найму. Скученность и внутренняя сегрегация китайского населения приводила к тому, что в Чайна-таунах начинали видеть источник «желтой опасности». Внутри самих Чайна-таунов китайцы поддерживали те аспекты родной им культуры, которые помогали конструировать расовое отличие. В ответ как на формальные, так и неформальные попытки маргинализировать жителей китайских кварталов Чайна-тауны только укреплялись. В них стали видеть живое доказательство того, что расовые характеристики неизменны, что китайцы везде несут с собой инфекцию, болезни, загрязнение окружающей среды и (из‐за высокой доли мужского населения) моральные пороки.

Но несмотря на столь схожее восприятие Чайна-таунов, страх перед «желтой опасностью» не был единым: на каждой территории к нему добавлялось что-то свое. С самого начала этот дискурс был гетерогенным, многослойным и внутренне противоречивым. Эти различия заставляли китайских иммигрантов бороться со стереотипами и противостоять стигматизации по-разному в разных условиях.