Андрей Виноградов - Легенды Царьграда

«Воображаемый Константинополь» (Constantinople imaginaire) — так назвал свою книгу о Патриях замечательный французский византинист Жильбер Дагрон. Воспользовавшись этим удачным выражением, попробуем провести для нашего читателя небольшой экскурс по Константинополю Патрий, который сложился из нескольких слоев городской истории: языческого, ранневизантиского, эпохи «темных веков» и средневизантийского.

Для описания всего корпуса патриографических текстов Константинополя, который складывался с VI по X век, можно выделить несколько основных категорий, в которых выражается общее отношение авторов (и, следует полагать, их читателей) к основным явлениям константинопольской жизни. Городское пространство было пронизано множеством разнообразных культурных контекстов, которые могут остаться незамеченными при первом знакомстве с произведением. Поэтому ниже мы постараемся представить главные темы Патрий.

Многочисленность статуй, стоявших в Константинополе, поражает воображение, а то внимание, которое им уделено (по сути, им посвящена вся книга II Патрий), может показаться несколько странной, — для современного человека памятники, даже составляя заметную часть всякого города, вряд ли становятся доминантой при восприятии городского пространства. Однако для автора Патрий именно античная скульптура определяет отношение к истории Города, его пространству, сакральности власти и даже отношение к роли и статусу мужчины и женщины в византийском обществе. Во многом он заимствует такой подход из «Кратких представлений из хроник», где «одержимость» автора статуями проявляется еще сильнее — текст посвящен им почти целиком. Однако сравнение книги II Патрий с остальными частями произведения не оставляет сомнений, что речь идет не о механическом копировании «Кратких представлений», а об органичном усвоении автором конца X века мироощущения константинопольца двухсотпятидесятилетней давности.

Чтобы понять специфику византийского отношения к статуям, следует немного углубиться в историю развития позднеантичной культуры. И особое внимание здесь стоит уделить роли скульптуры во времена поздней Римской империи, т. е. в период с начала III до конца VI века. В это время под влиянием постоянно изменяющихся политических и религиозных обстоятельств и трансформации старых традиций складывается особая система восприятия статуй.

Представление об одушевленности статуй, проявляющее-ся на протяжении всей истории греко-римского мира, именно в поздней античности обретает новое звучание. Под воздействием неоплатонических практик теургии (см. ниже), восприятие изваяний начинает смещаться с символического аспекта, где образ отсылает зрителя к прообразу — божеству или герою, в область магического, где скульптура начинает восприниматься как живое и реальное воплощение божественного, т. е. как жилище сверхъестественного существа (δαίμων), становящееся проводником в сферу трансцендентного [1326] Johnston S. I. Animating statues: A case study in ritual // Arethusa. 2008. Vol. 41 (3). P. 445–477. . Подобное понимание статуй получило довольно широкое распространение, начиная от религиозного синкретизма некоторых римских императоров [1327] Наиболее яркий пример здесь — династия Северов (193–235), и в особенности последний ее представитель — Александр, у которого в молельне стояли статуи Орфея, Христа, Аполлония Тианского и даже Авраама (Жизнеописания августов 18, 29). и заканчивая трансформацией неоплатонизма в сложную религиозную систему, располагавшую столь же разнообразным, сколь и запутанным набором теургических практик [1328] Анализ теургических практик в позднеантичное время см. в: Dodds E.R. Theurgy and its Relationship to Neoplatonism // Journal of Roman Studies. 1947. Vol. 37. № 1–2. P. 55–69. . Все имеющиеся у нас исторические сведения говорят о том, что эпоха II–IV веков была временем невероятного обилия и смешения идей. В этой атмосфере статуи повсеместно начинают облекаться аурой магического и таинственного, как в христианской, так и в языческой среде, ибо доступ к «даймону» могли получить лишь те избранные, кто обладает знанием теургической традиции.

Тем не менее, такие представления о статуях в ранневизантийскую эпоху все еще оставались в тени гораздо более значимой визуальной формы памятников, т. е. их эстетики. Общим местом для жителей империи, по крайней мере наиболее образованной их части, было почитание статуй, прежде всего, как совершенных объектов, передающих идею прекрасного, Император Константин I, желавший украсить свою новую столицу на Босфоре, свозил в нее столько скульптур, сколько было в его силах, собирая их по городам всего греческого Востока [1329] О том, как происходил сам процесс транспортировки статуй и колонн в ранневизантийское время см.: Ma J. Travelling Statues, Travelling Bases? Ancient Statues in Constantinople // Zeitschrift für Papyrologie und Epigraphik. 2012. Bd. 180. P. 243–249; Fowden G. Constantine’s Porphyry Column: The Earliest Literary Allusion // The Journal of Roman Studies. 1991. Vol. 81. P. 119–131. Stephenson Р. The Serpent Column : A Cultural Biography. Oxford, 2016. . Вслед за ним так поступали и все последующие византийские императоры вплоть до Юстиниана. Такое обилие статуй в одном городе ставило жителей Константинополя в довольно затруднительное положение: ведь вместе с христианизацией Римской империи в ней распространилось и христианское отношение к статуям, а победившая религия считала демонстрацию полностью или частично обнаженного тела в лучшем случае неприличным, а в худшем — опасным, ибо любая античная статуя была потенциальным идолом, т. е. вместилищем злого духа, беспрестанно жаждущего кровавых жертв [1330] Доддс Э. Р. Язычник и христианин в смутное время. Некоторые аспекты религиозных практик в период от Марка Аврелия до Константина. СПб., 2003. С. 71–72. (ср. II, 46a).

Несмотря на это, императоры Византии продолжали традицию Константина: вся их «визуально-религиозная» политика по отношению к античному наследию вплоть до «темных веков» была пронизана этой двойственностью: с одной стороны — христианская неприязнь, с другой — преклонение перед художественным совершенством. Василевсы постоянно старались отделить зримое воплощение памятника от сопутствовавших ему практик жертвоприношения [1331] Одним из первых на этот «парадокс» в отношении к статуям обратил внимание Кирилл Манго ( Mango C. Antique Statuary and the Byzantine Beholder // Dumbarton Oaks Papers. 1963. Vol. 17. P. 53–75). — это отражено, например, в Кодексе Феодосия (438 год), где подробно разбираются вопросы, связанные с язычеством. Так, помимо постоянных и настойчивых запретов на суеверия и тайное совершение жертвоприношений (наказанием за что чаще всего была смертная казнь), мы видим, что в указе императоров Констанция II и Константа I от 342 года говорится и о защите языческого наследия, а именно о том, «чтобы расположенные за городскими стенами здания храмов оставались целыми и невредимыми. Ибо иные [из этих храмов] дали начало как играм, так и зрелищам цирковым и публичным состязаниям, и не пристало сносить те [здания], из которых издавна устраиваются празднества для увеселения римского народа» (XVI, 10, 3 [1332] Перевод М. А. Ведешкина. ). Указ императора Феодосия I предписывает открыть храм, «который и сейчас, и прежде, является местом многолюдных народных собраний, и где, как говорят, выставлены изображения богов, кои следует ценить более за их художественную ценность, чем за их святость » (XVI, 10, 8). Итак, зрелище в иерархии ценностей IV века оказывается выше, чем религиозные предписания, конечно, при условии, что объект языческого поклонения лишается своего былого религиозного контекста.