Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Дальневосточный кризис, апогеем которого стала русско-японская война, самым непосредственным образом повлиял на ход Большой Игры. Прежде всего, как верно указывает современный японский историк, война изменила восприятие локальных конфликтов в контексте международных отношений: если раньше ситуация в Европе определяла расстановку сил в других регионах планеты, то теперь события в Азии или Африке вносили коррективы в группировку держав Старого Света [1134]. Далее, отметим волну антиевропейских настроений у азиатских народов, получившую дополнительный импульс в связи с победой «желтой» Японии над «белой» Россией. Сошлемся на компетентное мнение Дж. Кларка, секретаря Комитета имперской обороны, который писал в 1908 г., что «поражение России поставило вопрос о праве и возможности Европы управлять остальным миром, и, таким парадоксальным образом, сделало больше для ослабления Британской империи, чем все шумные угрозы (русского. — Е.С .) вторжения в Афганистан» [1135]. Для него и таких политиков, как Керзон, или общественных деятелей, как Чайрол, вступление Японии в «клуб» великих держав укрепило надежды индийских националистов опереться на Страну восходящего солнца в борьбе за независимость [1136].

Таким образом, как это ни странно, но падение престижа России в Азии означало не только удар по амбициям «царизма», но и по всей концепции лидерства Европы в модернизации азиатских народов! Кроме того, судя по официальной переписке и мемуарам, многие политики и военные на Британских островах и в Индии всерьез опасались стремления Петербурга отомстить Лондону за поддержку Японии, прикрытую формальным соблюдением нейтралитета. Так, например, генерал Китченер указывал на активное железнодорожное строительство в Русском Туркестане как на признак подготовки транспортной инфраструктуры к будущей войне. И основания для таких опасений действительно существовали, поскольку Николай II одобрил сооружение ответвлений от основной магистрали, пересекающей Центральную Азию от берегов Каспия до отрогов Алайского хребта на границе с Кашгарией. Эти боковые ветки имели стратегическое значение, так как подходили к границе с Афганистаном в районе Кушки и Термеза. Завершающим аккордом создания этой сети стало строительство Оренбург — Ташкентской железной дороги, которая соединила Среднеазиатскую магистраль с Транссибирской. Не стоит также забывать и о водных путях сообщения, например, Аральском море, Амударье и Сырдарье, которые контролировались русскими речными судами [1137].

В процессе развертывания вооруженного противостояния между Россией и Японией разведывательные службы Британии пересматривали оценки потенциала Туркестанского военного округа, усилившегося благодаря, как отмечалось в аналитических записках, совершенствованию логистической инфраструктуры, которая обеспечивала транспортировку сил и средств из других областей империи к ее границам с Персией, Афганистаном и Китаем [1138].

Неслучайно поэтому Комитет имперской обороны в 1904–1905 гг. обсуждал три сценария войны против России — «А» — для Европы, «В» — для Центральной Азии и «С» — для Кавказа и всего Черноморского бассейна. Как видим, усилиями японского союзника дальневосточный регион уже не рассматривался стратегами Комитета в качестве угрожающего направления возможной русской экспансии. Зато предложение генерала Китченера о нанесении превентивного удара по Русскому Туркестану путем захвата Герата, оккупации Сеистана и последующего вторжения в Закаспийскую область привлекло внимание членов Комитета. Для оценки реализуемости такой схемы военные эксперты должны были сопоставить численность русского контингента в Туркестане, которая равнялась 42 тыс. регулярных войск и 30 тыс. иррегулярной кавалерии эмира Бухары, с количеством англо-индийских войск, составлявшим 75 тыс. британцев и более 155 тыс. туземных солдат. Вместе со вспомогательными силами небольших азиатских государств, правители которых являлись союзниками англичан, общая численность вооруженных сил, противостоявших российским войскам, к 1905 г. превышала 330 тыс. человек. Вот почему рассуждения о казаках, совершающих марш на Индию через территорию Афганистана, все тот же Дж. Кларк назвал «чистой воды бредом» [1139].

Наконец, опыт кровавого русско-японского конфликта, по верному замечанию канадского историка Д. Макдональда, показал необходимость прочного тыла, особенно в такой обширной стране, как Россия, где революционные события, несомненно, связали руки царскому правительству в реализации амбициозной внешнеполитической программы [1140]. При этом большая часть властной элиты, пожалуй, впервые серьезно задумалась о том, что крупномасштабное вооруженное столкновение Российской и Британской империй способно в соответствие с принципом домино вызвать коллапс династии Романовых. Поэтому даже твердолобые англофобы при дворе и на имперских границах были вынуждены скрепя сердце поддержать усилия наиболее прагматичных царских сановников по окончательному урегулированию спорных вопросов в ключевых регионах Азии.

К началу XX в., казалось, что Британская империя достигла зенита своего могущества. Высокий уровень индустриализации, торжество принципов свободной торговли и мощный флот обеспечивали жителей Туманного Альбиона беспрецедентным материальным и моральным превосходством, которое вызывало зависть других наций, не исключая Россию. Достаточно было сравнить совокупный ежегодный товарооборот Соединенного Королевства, достигавший 800 млн. фунтов стерлингов, с аналогичным показателем России, не превышавшим 119 млн. фунтов. В то время как численность городского населения Великобритании составляла почти 80 %, Россия оставалась преимущественно аграрной страной, в которой доля горожан, а значит, представителей среднего класса едва достигала 10–15 % подданных царя [1141].

Празднование бриллиантового юбилея королевы Виктории в 1897 г. должно было продемонстрировать всему миру, что Британская империя, хотя и представлявшая собой, по меткому определению П. Кеннеди, «скопление различных государственных образований, движущихся вперед с разными скоростями», все же обладает колоссальным потенциалом, чтобы не просто сохранить ведущие позиции на международной арене, но и продолжить расширение в регионах, которые имели стратегическое или экономическое значение [1142]. Хотя внешняя политика Великобритании, как справедливо отмечает современный историк, находилась в руках небольшой гомогенной властной элиты, скорее аристократии крови, чем мантии [1143], все больше и больше государственных и общественных деятелей осознавали необходимость скорейшего реформирования империи путем превращения разношерстного конгломерата доминионов, колоний и зависимых территорий в сплоченную мировую державу, способную не уступить никакому иному государству завоеванного ею «места под солнцем». Тем более, что в глазах обывателей, после англо-бурской войны империя действительно выступала как средство разрешения внешних и внутренних трудностей, а вступление в эпоху развитого индустриализма происходило «в интересах занятости, рынков, цивилизации, безопасности и будущего величия» [1144].