Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

2 декабря 1864 г. Горчаков и Милютин направили Александру II программный меморандум о стратегических целях предстоящего подчинения Центральной Азии. Авторы вновь постарались прийти к компромиссу между концепцией стабильных границ, которые должны были заменить подвижный фронтир, не дававший россиянам возможность систематически осваивать покоренные территории, и проектами ликвидации ханств как источников постоянной нестабильности на южных рубежах Российского государства. Два ведущих министра констатировали, что «к 1854 г. мы достигли со стороны Западной Сибири озера Иссык-куль и реки Чу; со стороны же Оренбургского края заняли нижнюю часть течения Сырдарьи рядом укреплений… С распространением наших владений мы вошли в ближайшее соприкосновение со среднеазиатскими ханствами Хивой и Кокандом, считавших киргизов в числе своих подданных» [340].

Таким образом, эти государственные деятели по сути впервые выступили с идеей научной границы задолго до того момента, когда Дж. Керзон обосновал ее в серии статей, опубликованных на страницах солидных британских журналов в конце 1880-х гг. Как следует из меморандума, Горчаков и Милютин указали на естественные рубежи — горные цепи, труднопроходимые засушливые степи и пустыни, полноводные реки и озера, а также на факторы локализации обособленных этно-конфессиональных групп, которые требовалось учитывать политикам. Признав справедливость высказанных аргументов, Александр II фактически санкционировал поэтапное продвижение России в Центральную и Восточную Азию, которое должно было включать «приобретение, установление военного контроля и ассимиляцию» покоренных территорий и их населения [341].

Новая стратегическая линия России нашла отражение в известном циркуляре Горчакова, адресованном русским представителям за границей 3 декабря 1864 г. Принципы, которые легли в основу азиатской политики, свидетельствовали о том, что национальные интересы, прагматически понимаемые имперской властной элитой в духе Realpolitik , окончательно пришли на смену догмам династической солидарности или конфессиональной общности, типичным для эпохи Священного Союза. Компромисс, достигнутый главами ключевых ведомств относительно задач, стоявших перед Россией в Центральной Азии, побудил главу МИД выступить против дальнейшего немотивированного расширения границ империи, которая сталкивалась теперь не с разрозненными кочевыми племенами, а с государствами, обладавшими традиционными институтами власти [342]. Наряду с апологией недавних территориальных приобретений России, Горчаков провозгласил ее великую цивилизаторскую миссию на Востоке, осуществляемую в целях положить конец вторжениям кочевников, покончить с работорговлей и озарить светом христианской веры языческие массы «туземного» населения. По его мнению, масштабные вызовы времени, с которыми столкнулась Россия, полностью оправдывали намерение царского правительства, как заметил один англо-индийский публицист, «установить господство над теми, кого их беспокойный и вероломный характер сделал самыми нежелательными соседями» [343].

Пока государственные деятели и дипломаты пытались сформулировать общую концепцию азиатской политики, находя благовидные оправдания русскому продвижению на Восток, генералы приступили к прямому подчинению центральноазиатских ханств, в частности, Коканда как наиболее стратегически важного государства региона. Еще в ноябре 1861 г. царские войска захватили Яны-Курган, а два года спустя ими были заняты Сузак и Аули-Ата. На протяжении 1864 г. они последовательно оккупировали такие крепости, как Иессе и Чимкент, хотя последний был взят штурмом только со второй попытки после отчаянного сопротивления оборонявшегося гарнизона. Итогом «ползучей» аннексии стало создание удобного плацдарма для дальнейшего продвижения к границам Афганистана и Британской Индии [344].

Возникает закономерный вопрос: какова была реакция Лондона и Калькутты на резкое усиление присутствия «северного колосса» в столь чувствительном для Великобритании регионе?

Чтобы дать на него ответ, полезно напомнить читателю о попытках Лондона «перезагрузить» русско-британские отношения после окончания Крымской войны. В реальности английский истеблишмент прекрасно осознавал, что, несмотря на очевидную отсталость крестьянской России в сравнении с завершающей промышленный переворот Англией, их геостратегические потенциалы были сопоставимы. Следовательно, не стоило ожидать победы над противником за счет нанесения ему одного, но решающего удара на суше или на море. Кроме того, сокращение, а тем более коллапс взаимной торговли противоречили хозяйственным интересам обеих стран. Именно поэтому политические и экономические реформы, проводившиеся Александром II в 1860-х гг., получили одобрение среди правительственных кругов и общественности Соединенного Королевства, ведь любые шаги в направлении либерализации авторитарного режима, по мнению многих британцев, создавали предпосылки для налаживания диалога между Лондоном и Петербургом по текущим проблемам международной жизни [345].

В этой связи некоторые государственные деятели рассматривали обширное пространство Большой Игры как своеобразный военно-дипломатический полигон, пригодный для апробации различных политических средств, немыслимых с точки зрения решения исключительно европейских проблем. Так, британские Кабинеты не упускали из вида задачу укрепления владычества в Индии, сопоставимую по своей значимости с обеспечением глобальной коммерческой экспансии англичан.

Для подтверждения сказанного обратимся к фактам. Так, 16 января 1858 г. министр иностранных дел лорд Кларендон дал согласие на возвращение барона (с 1871 г. графа) Ф.И. Бруннова на пост посла России в Лондоне. Этот «жест доброй воли» символизировал отчетливое стремление большей части британской властной элиты нормализовать отношения с русскими, учитывая то обстоятельство, что российский дипломат пребывал в той же должности до Крымской войны на протяжении 14 лет [346].

Ранее упоминалось, что в августе того же года парламент принял Акт об Индии, согласно которому ведение дел с Персией изымалось из компетенции министерства по делам Индии и передавалось Форин офис [347]. С помощью этих мер Лондон пытался строить политику, учитывая новый баланс сил, те тенденции к прагматизму, которые демонстрировала Россия в Азии, и далеко идущие планы Франции в отношении Индокитая [348]. Примечательно, что лорд Расселл, который занял кабинет министра после Кларендона, подчеркивал «пацифистский» мотив британской политики по отношению к России в инструкциях сэру Джону Крэмптону, очередному представителю Соединенного Королевства в Петербурге, датированных 31 марта 1860 г.: «У Великобритании нет желания начинать борьбу против России за влияние в Центральной Азии, но мы стремимся к тому, чтобы Россия не извлекала выгоды из своих отношений с Персией и средств давления на государства Центральной Азии с целью посягательств на их территории, которые… должны остаться во владении местных правителей и быть незатронутыми внешними интригами» [349].