Евгений Сергеев - Большая игра, 1856–1907: мифы и реалии российско-британских отношений в Центральной и Восточной Азии

Перспектива вмешательства великих держав, не исключая Соединенное Королевство, во внутренние дела империи, как расценивались Петербургом протесты европейских Кабинетов и общественности, обусловленные трагическими событиями в Польше, заставляла царское правительство постоянно напоминать монархам Старого Света о солидарности перед лицом революционных выступлений, угрожавших их тронам [329]. Неудивительно, что многие российские аналитики рассматривали новую серию британских интриг в Центральной Азии в связи с движением за освобождение польских земель. Иллюстрацией таких представлений может служить рапорт начальника штаба Оренбургского корпуса генерал-майора И.Ф. Бабкова, поданный на имя Милютина в начале января 1864 г.: «Носятся слухи, передаваемые бухарцами за верные, что в Коканде есть английские агенты, при этом рассказывают, что англичане давно уже имеют сношения с кокандцами и даже просили у них об отводе земли около самого Коканда, но получили в ответ, что таковая может быть им дана за 300 верст от сказанного города» [330].

Для защиты от набегов кочевников — киргизов с севера и туркменов с юга — жители Кокандского ханства возвели несколько укрепленных постов на границах, которые теперь могли быть ими использованы для отражения русского наступления. Особенно важное стратегическое значение имели небольшие крепости между Сузаком и Пишкеком. Вот почему корреспондент Таймс сравнил подготовительную деятельность России на своих центральноазиатских границах с активностью «крота под землей», который напряженно работает, стремясь к подрыву местных режимов. Указывая на особенности ханств, он писал: «Эти полуварварские государства, постоянно враждующие друг с другом и внутренне слабые, все же обладают чрезвычайно плодородными землями и привлекательны для захватчика. То, что это правда, становится ясным из размещения 300 тыс. русских войск вдоль границы, лежащей между Каспийским морем и озером Балхаш, сил, которые излишни только для оборонительных действий» [331].

Источники свидетельствуют, что необходимо разграничить предложения, с которыми обращались к правительству «военные умы», и реальные политические шаги, предпринимавшиеся петербургским Кабинетом в Азии. Согласно переписке и мемуарам современников, крупномасштабное наступление середины 1860-х гг. было осуществлено царскими войсками прежде всего по инициативе Милютина и генералов на местах, хотя последние зачастую проводили спорадические военные операции «без определенного плана или схемы, не испытывая серьезного направляющего воздействия Петербурга», как справедливо заметила известная американская исследовательница Барбара Джелавич [332]. Стоит ли после этого удивляться, что спустя три десятилетия, уже в середине 1890-х гг., упоминавшийся талантливый военный ориенталист А.Е. Снесарев, речь о котором впереди, довольно критически оценивал центральноазиатскую политику Петербурга. «В одном из документов, опубликованных по мысли нашего МИДа, есть попытка намекнуть на какую-то планосообразность (так в документе. — Е.С .) наших действий в Средней Азии, — утверждал он в одной из неопубликованных рукописей, — но с этим трудно согласиться всякому, которому знакомы картины нашего движения более близко и интимно» [333]. Аналогичным образом высказывался на страницах своих мемуаров и карьерный дипломат Р.Р. Розен, проработавший длительное время в русских дипломатических миссиях на Дальнем Востоке и в США. Он вспоминал, что правительство и армия даже в русско-турецкую войну 1877–1878 гг. вступили «без четкого представления о результатах, которые они стремились достичь силой оружия» [334]. Да и сама динамика военных кампаний против центральноазиатских ханств подтверждает точку зрения о решающей роли импровизации и личной инициативы в действиях «среднеазиатских атаманов», как называл Снесарев таких генералов, как Колпаковский, Романовский, Черняев, Абрамов, Скобелев, Ионов, которые предпочитали ставить военное ведомство и самого царя перед свершившимися захватами все новых и новых территорий. К немногим исключениям, по мнению практически всех исследователей, можно было отнести тщательно спланированное наступление на Хиву в 1873 г. и атаку на туркменские крепости в 1880–1881 гг., о которых нам предстоит рассказать в следующих главах.

Чтобы достичь консенсуса между «военной партией» и более умеренными членами правительства, к примеру, министрами иностранных дел Горчаковым и финансов Рейтерном, Александр II организовал на протяжении 1861–1864 гг. серию Особых совещаний и консультативных встреч. Несмотря на то, что глава МИД настоятельно рекомендовал суверену не допускать дальнейших изменений азиатских границ империи [335], сторонники активизации политики в Центральной Азии среди ближайшего окружения императора использовали личное влияние на него, чтобы заручиться поддержкой в осуществлении своих замыслов. Многие высокопоставленные военные деятели, например, начальник Главного штаба Н.Н. Обручев, и даже некоторые дипломаты, такие как посланник в Пекине генерал-майор Влангали, высказывали уверенность в том, что основная «забота Кабинета — не усложнять дела наши в Азии, а напротив стараться их упрощать и тем отклонять излишние затруднения, могущие только стеснять свободу действий наших в Европе» [336]. Поэтому сторонники агрессивных действий России в Центральной Азии, как правило, убеждали Александра II признать сделанные захваты post factum , вынуждая Горчакова и его подчиненных регулярно давать иностранным дипломатическим представителям соответствующие разъяснения действий России в том или ином регионе [337].

Фактически, роль чиновников царского МИДа и представителей в столицах различных стран, по верному замечанию Снесарева, «сводилась к оправданию и дипломатическому оформлению дел, уже законченных русскими генералами» [338]. Они были призваны создавать «дымовую завесу» для осуществления захватов азиатских территорий, с одной стороны, и отражать острые стрелы критики, которые европейская и особенно британская пресса направляла в адрес петербургского Кабинета при каждом новом продвижении казаков к границам Персии, Афганистана, Индостана или Восточного Туркестана, с другой. Что же касается российских журналистов, то они информировали общественность о занятии крепостей или населенных пунктов, делая акцент на цивилизаторской миссии, которую выполняла Россия в «нехристианских, полуварварских» странах. Оправдывая двойные стандарты в ее азиатской политике, Милютин настойчиво проводил мысль об оккупации ханств как единственно действенном инструменте, с помощью которого удастся склонить Лондон к торгу по европейским проблемам. В случае войны, утверждал министр, «нам следует особенно ценить контроль над этим регионом (Центральной Азией. — Е.С .), потому что это приведет нас к северным границам Индии и облегчит нам доступ в эту страну. Управляя Кокандом, мы сможем постоянно угрожать Ост-Индским владениям Англии» [339].