Коллектив авторов - Вера и личность в меняющемся обществе [litres]

В последние годы сразу несколько историков культуры в США использовали некрологи как призму, сквозь которую они изучают американские ценности. Согласно Джудит Батлер, описание жизней, которые признаны достойными остаться в национальной памяти, в некрологах служит как средство нациестроительства. Эти исследования некрологов обращают внимание на процесс их создания и на то, насколько показателен жанр для господствующего дискурса среди национальных элит [574].

Позднеимперская Россия производила образованных подданных в существенно меньшем количестве, чем ее западные соседи. Однако у доминирующего в этническом отношении русского населения было два образованных слоя с разными культурными традициями – дворянство и духовенство. У православного духовенства в России были не только собственные традиции, которые выросли из его статуса, в наибольшей из российских сословий степени напоминавшего касту, но и собственные школы или пресса – более независимые от государства, чем культурные институты дворянства. Поэтому духовенство смогло создать жанр некролога, отличный от российского дворянства, которое занимало верхние эшелоны власти [575].

В протестантских странах некрологи священников, получивших университетское образование наравне со своими светскими собратьями, обычно печатались в местной прессе рядом с некрологами лиц светских профессий. В то время как некрологи священников в России в основном печатала провинциальная епархиальная пресса. Русское православное духовенство могло определить внутри своей среды, чью жизнь следует признать достойной коллективной памяти. А поскольку духовенство было элитой лишь с точки зрения образования и правового, но не финансового статуса и поскольку на его шкале ценностей благосостояние, а также городская среда занимали негативное место, епархиальная пресса печатала некрологи о большем количестве рядового духовенства, чем другие органы прессы в имперской России.

В позднеимперский период православное духовенство в России было не только духовным лидером для большинства населения, но оно служило и своего рода «культурным посредником» между городскими образованными элитами и неграмотными деревенскими массами [576]. Эти факторы делали некрологи священников в большей степени представительными для любых дискурсов национального масштаба в России, чем некрологи дворянства или городских профессионалов [577].

С течением времени из жанра, скорее напоминавшего жития, некрологи приходских священников стали больше ассоциироваться с модерным биографическим жанром. Некрологи могут служить индикатором модерного увлечения индивидуальностью, а пристальное внимание к особенностям жизни отдельных приходских священников указывает на то, как приходское духовенство начало ценить и уважать индивидуальность. Усиливающиеся демократические настроения показывают, что духовенство стало воспринимать жизнь любой личности как достойную памяти. Однако в то же время некрологи священников никогда не теряли из виду свои дидактические задачи, соединяя христианское самоопределение в общественной и частной жизни с умением выбирать из множества моделей и изменять их. Некрологи как жанр, подразумевающий диалогические отношения между агиографией и биографией, подрывает любое представление о бинарности сакрального и секулярного, и эти репрезентативные модели позднеимперских (авто)биографических нарративов в России настолько сплетены и с сакральным, и с секулярным, что полностью отделить одно от другого невозможно.

This article focuses on how the obituaries of Russian Orthodox parish clergymen are indicative of two seemingly unrelated processes: the rise of individuality and the historical consciousness of the parish clergy as a social estate group. The genre emerged in the 1860s, and like all biographical genres its roots lay in hagiography. Clergymen’s obituaries never lost their hagiographical roots. The secular and sacred purposes remained intertwined. They functioned as Christian self-fashioning, performing a didactic function of explaining how to live a Christian life. But because they were written by fellow clergymen, they should be read as both autobiographical and biographical texts.

Unlike the obituaries of Russian officials and professionals, they included, like Saints’ Lives’, coverage of a clergymen’s private as well as public life. Toward the end of the century, the degree of distinct details about a clergyman’s lives increased considerably. Clergymen emerged as ideal Christians, but also as unique individuals. Obituaries, after all, are indicative of the modern fascination with individuality. By the early Twentieth Century the genre had become democratized; obituaries of the lower ranks of the parish clergy were published and sometimes written by deacons and sacristans. The article concludes by considering, in light of recent work on American obituaries as reflective of a nation’s values, how clergymen’s obituaries, more than the noble genre, shed light on the values of Orthodox Russians in Late Imperial Russia.

Речь в статье пойдет об уникальном явлении отечественной историографии – церковно-приходских летописях второй половины ХIХ – начала ХХ века. В течение десятилетий в большинстве приходов Русской православной церкви велись летописи, в которых фиксировались исторические сведения о возникновении храмов и их благоукрашении, события повседневности, местная история Церкви в общероссийском контексте. Церковно-приходские летописи отражали познания и интересы приходского духовенства, краткие биографические сведения о причте, описывали быт и местные традиции прихода, особенности социокультурного склада прихожан. Краткий анализ касается истории происхождения церковных летописей, их локального и временного своеобразия, места в автобиографических практиках.

Некоторая часть церковных летописей была опубликована еще в конце ХIХ – начале ХХ века [578]. Первые обобщенные наблюдения и библиография публикаций церковно-приходских летописей принадлежат профессору Киевского университета В. С. Иконникову [579]. В дальнейшем интерес к летописям возрос в связи с краеведческими разысканиями 1920‐х годов [580], а в 1970‐х годах летописи привлекают к исследованию аграрной истории [581]. В 1989 году полоса молчания о церковных летописях была прервана С. О. Шмидтом [582], который, в отличие от предшествующей традиции, использовавшей данные летописей как иллюстративный материал, стал рассматривать их с точки зрения источниковедения. В начале ХХI века интерес к изучению летописей существенно возрастает, объединяя источниковедов, церковных историков и краеведов [583]. Некоторые церковные летописи продолжали храниться при храмах: долгое время существовал, например, архив при церкви села Большие Всегодичи Ковровского уезда Владимирской губернии, из которого автору статьи удалось получить фрагмент церковной летописи. Другие исторические материалы оказались в архивах (более семидесяти летописей находится в хранилищах Вологодской, одиннадцать списков известно в архиве Волгоградской области, ряд летописей находится в хранилищах Ульяновской, Самарской и Ростовской областей), историко-художественных музеях (Егорьевском, Муромском, Юрьево-Польском). Полностью сохранившийся массив летописей до сих пор не выявлен.