Коллектив авторов История - Маргиналы в советском социуме. 1930-е — середина 1950-х годов

О взаимоотношениях депортированных по этническому признаку с местным населением у исследователей сложились весьма противоречивые мнения. В. С. Парсаданова писала, что 98 % находившихся на спецпоселении поляков заявляли о добром и сердечном отношении к ним советских людей, о помощи и поддержке с их стороны. Ряд подобных высказываний встречается и в работах Н. Ф. Бугая. Однако, как отмечает В. И. Бруль, в реальности складывалась намного более сложная ситуация [927]. Действительно, местные жители брали или были вынуждены брать на подселение депортированных. Некоторые из них, несмотря на тяжелые условия жизни, помогали вновь прибывшим, иногда буквально делясь последним куском хлеба, выражали сочувствие, рискуя навлечь на себя гнев местных властей. Все это отражено в документах. Но те же документы говорят о недоброжелательном и даже враждебном отношении к спецпереселенцам со стороны значительной части коренного населения и местных руководителей разного уровня.

В некоторых колхозах и совхозах депортированные получали «худшее и в самую последнюю очередь», т. к. считались «врагами» и должны были сами устраиваться, как смогут. Особенно враждебным было отношение к тем, кто принадлежал к титульным национальностям государств, воевавших против СССР. Репрессированные немцы вспоминают, что «работали сутками, и поблажек никаких не было, а женщина-бригадир угрожала: „Утоплю вас — фашистов, никто слова не скажет, вас привезли умирать“». Случалось, что местные дети обзывали немецких. Порой дело даже доходило до драк, когда право на уважение к своему этносу со стороны окружающих приходилось доказывать кулаками. Бывали случаи и посерьезнее: «В нашего товарища Адольфа Шенберга выстрелили из ружья. К счастью, он „легко“ отделался — дробинка попала в глаз, и он на всю жизнь остался одноглазым. Хотя стрелявший был известен, он никакого наказания не понес. Просто считалось, что он следовал призывам И. Эренбурга и К. Симонова: „Убей немца“…». Те же из местных жителей, кто относился к депортированным с сочувствием, сразу попадали под особый контроль НКВД как «антисоветские» элементы [928].

Обычно спецпереселенцы держались замкнуто и не общались с местным населением. Как уже было сказано ранее, основной круг общения приходился на узкие и, как правило, моноэтнические группы внутри «контингентов». Контакты с местным населением были редки и вызывались производственной необходимостью. До депортации народы, оказавшиеся в Западной Сибири, вели разный образ жизни, имели различные ценности, исповедовали разные религии. Многие депортированные поляки, евреи, немцы, литовцы, латыши, эстонцы, особенно выселенные из городов, считали местное население необразованным, малокультурным и не желали вступать с ним в контакт. В свою очередь, местные жители считали «некультурными» прибывающих спецпереселенцев-калмыков, с которыми даже отказывались жить в одном доме. Что до самих калмыков, то они нередко заявляли, что предпочли бы расселяться среди немцев, объясняя свое желание тем, что им хорошо жилось «при немцах».

Особого внимания заслуживают отношения вновь прибывших спецпереселенцев с «бывшими кулаками». Это в основном касается депортированных из западных областей Украины и Белоруссии, Прибалтики и отчасти немцев. В ряде случаев можно было наблюдать сближение «контингентов», что вызывало серьезное беспокойство НКВД и местной администрации. Так, секретарь Парабельского РК ВКП(б) Кулюпанов 20 июля 1941 г. докладывал в обком, что «вновь привезенные поляки, живущие у речки Омелич, ведут разговоры, что Гитлер все равно победит, что в Польше все было дешево и жить было хорошо», что «с момента привоза поляков… открыто появляются контрреволюционные разговоры», причем «необходимо отметить тот факт, что этот контингент (т. е. польские граждане. — В. С. ) находит себе питательную среду в отдельных людях ранее выселенного кулачества». В подтверждение этого приводился ставший уже хрестоматийным случай, когда спецпоселенцы («бывшие кулаки») «приносили лук и давали его вновь присланным бесплатно, в то же время ни за какую цену не продавали служащим» [929]. Кроме того, ранее высланные выражали свое сочувствие, в частности, высказывались о том, что «выселение поляков — варварство» и т. п. [930]

Под влияние «переселенцев с запада» попадала, по мнению того же Кулюпанова, и «отдельная неустойчивая часть правового населения». Так, «имелся случай, когда милиционер поселковой комендатуры комсомолец Костылев[,] попав под влияние вновь прибывшей женщины, привез ее из поселка в Парабель, ознакомил с организацией и три дня держал ее у себя на квартире» [931].

Среди спецпереселенцев были те, кто отказывался работать, портил орудия труда или намеренно наносил себе раны. Их наказывали, но это не уменьшало количества подобных случаев. Занятые в большей степени экономическими проблемами, такими как организация труда или повышение его производительности, местные власти, как явствует из большинства отчетов о жизни спецпоселков, совсем мало внимания уделяли «культурно-воспитательной работе». В связи с этим спецпереселенцы не имели газет, журналов и фактически были лишены связи с внешним миром. Радиоприемники были не везде. Кроме того, в соответствии с «правилами пользования» разрешалось слушать только определенные каналы (т. к. на приемниках стояли пломбы) и только на собраниях. Впрочем, если учесть, что «культурно-воспитательная работа» имела две основных составляющих — культурную и политизирующую, возможно, что отсутствие жесткой и массированной деятельности в этом направлении, которая бы проникала в сферу семейных отношений спецпереселенцев и затрагивала их психологию, способствовало сохранению особенностей национальной культуры. В этой ситуации вполне естественным и понятным было обращение к религии, чтение привезенных с собой Библий, на что также сетовали проверяющие [932].

Говоря о религиозных чувствах депортированных, следует отметить, что вера многих авторов воспоминаний подверглась серьезным испытаниям. О «религиозном отчаянии» пишет в своей статье Э. Ковальская: «Знаменательно, что сомнения в существовании Бога опережались сомнением в существовании в человеке того, что называлось человеческой природой» [933].

Однако мотивы религиозности и веры могут рассматриваться и вне контекста религиозного отчаяния — наиболее трагического из связанных с ними сюжетов. Религия выступала и как фактор, укрепляющий нравственные силы, что особенно характерно для спецпереселенцев — выходцев из сельской местности, вне зависимости от их национальной принадлежности. В жизни некоторых спецпереселенцев религия была настолько значима, что, как пишет С. Пигонь, позволяла «…не подпускать к себе такого страшного врага, как отчаяние, пораженчество… не позволяло возникать сомнению…». Силы, взятые из веры, поддерживавшей в человеке определенные ценности, помогали сохранить уважение к самому себе, помогать другим и тем способствовали поддержанию контактов с местным окружением. В воспоминаниях ксендза Т. Федоровича встречается такой отрывок: «Если кому-то было грустно, кто-то хандрил или переживал, то он шел к пани Софии Домбровской за утешением. Эта самая бедная женщина… была утешительницей опечаленных. Такая была в ней огромная сила, почерпнутая из самой веры» [934].