Джон Келли - Черная смерть. История самой разрушительной чумы Средневековья

Учитывая количество критики в адрес церкви, вероятно, неудивительно, что в эпоху после Черной смерти активное распространение получили несколько новых еретических движений, среди них лолларды, английская секта, которая резко критиковала церковное руководство и даже ставила под сомнение духовную пользу месс. Однако было бы слишком недальновидно утверждать, как это делают некоторые ученые, что падение авторитета церкви во время Черной смерти неумолимо привело к Реформации. Зарождение в Северной Европе протестантизма, как и других крупных и сложных исторических движений, имело множество причин. Все, от либидо Генриха VIII до политических амбиций немецких князей, поддерживавших Мартина Лютера, способствовало Реформации. Самый осторожный вывод, который можно сделать о вкладе чумы в этот вопрос, заключается в том, что, вызвав недовольство Церковью, она создала благодатную почву для религиозных изменений.

Между повторяющимися волнами эпидемиями чумы 1350–1450 годов и пропитанной смертью культурой позднего Средневековья существует тесная взаимосвязь. Некоторые из мотивов той эпохи, такие как пляска смерти и transi tomb [856] Вид скульптурных надгробий, которые выполнены в виде частично разложившегося трупа. ( Прим. пер .) , появились еще до чумы. Но понадобилась целая эпоха массовых смертей, чтобы превратить эти мрачные традиции в значимый культурный феномен. Как заметил историк Йохан Хейзинга в своем классическом труде «Осень Средневековья» , «ни одна другая эпоха не подвергала людей такому стрессу из-за мыслей о смерти» [857] Йохан Хейзинга, The Waning of the Middle Ages: A Study of the Forms of Life, Thought and Art in France and the Netherlands in the Fourteenth and Fifteenth Centuries (Минеола, Нью-Йорк: Dover Publications, 1999), п. 12. . Хейзинга мог бы добавить, что ни одна другая эпоха не сделала так мало, чтобы хоть как-то смягчить образ смерти. Среднестатистический житель позднего Средневековья не просто ждал смерти, он ждал, что смерть его будет страшной и мучительной. В качестве примера можно привести скульптуру, украшающую гробницу transi tomb (слово происходит от латинского глагола transire , означающего «уходить»), принадлежащую кардиналу Жану де Лагранжу в Авиньоне. Эта скульптура без прикрас изображает умирающего кардинала: его рот широко открыт, глаза запали, щеки ввалились, грудная клетка возвышается над иссохшей нижней частью тела, словно скала над берегом моря. Надпись под скульптурой напоминает прохожему: «Мы – лишь пешки для этого мира. Пусть и великие и смиренные увидят на нашем примере, что с ними неизбежно случится, независимо от их богатства, возраста или пола. Зачем же ты, несчастный, раздуваешься от гордости? Ты – прах, в прах и возвратишься, станешь гнилым трупом, останками, кормом для червей» [858] Джон Аберт, From the Brink of the Apocalypse: Confronting Famine, War, Plague, and Death in the Later Middle Ages (Нью-Йорк: Routledge, 2001), с. 230–231. .

Непостоянство жизни было также темой произведения «Трое мертвых и трое живых» , истории, которая находит отклик в позднем средневековом искусстве и литературе. Сказка, представленная в нескольких версиях, рассказывает о встрече живых и мертвых. После встречи каждый из трех живых участников уходит, полностью меняя свое мировоззрение. Один человек получает напутствие, что истинная цель этой жизни – покаяться и подготовиться к следующей. Другой, потрясенный видом и запахом смерти, погружается в мысли о дне сегодняшнем, а третий человек, как и первый, прозревший после встречи с мертвецом, произносит проповедь о преходящей природе земной славы [859] Там же, с. 196–205. .

«Пляска смерти» , еще один популярный аллегорический сюжет того времени, предлагал иное послание. Он представляет Смерть в виде великого уравнителя – насмешливого, омерзительного, демократа, пляшущего джиттербаг и заставляющего танцевать на своей вечеринке всех, богатых и бедных, знать и простых людей. Драматические перспективы «Пляски смерти» сделали этот мотив излюбленной темой средневековых художников, поэтов и драматургов, которые часто использовали ее, чтобы подчеркнуть особенности общественного строя позднего Средневековья. Так, в нескольких вариантах интерпретации изображается рабочий, приветствующий Смерть как избавление от тяжелого труда, в то время как богатые и могущественные, преданные земным удовольствиям, в ужасе отшатываются от улыбающейся фигуры в капюшоне, когда та протягивает им руку для танца. В отличие от transi tombs и сказки «Трое мертвых и трое живых» , « Пляска смерти», скорее всего, появилась в период Черной смерти. Один из источников, Grands-Chroniques аббатства Сен-Дени, Париж, предполагает, что эта тема возникла во время встречи в 1348 году двух монахов из аббатства и группы танцоров. Когда их спросили, почему они танцуют, один мужчина ответил: «Мы видели, как умирают наши соседи, и видим, как они умирают каждый день, но, поскольку чума не проникла в наш город, мы надеемся, что наше веселье остановит ее, вот поэтому мы танцуем» [860] Там же, с. 205–215. .

Другая версия связывает происхождение « Пляски смерти» с повторной волной чумы в городах вдоль Рейна в 1374 году. Согласно одному немецкому летописцу, во время эпидемии группы зараженных людей численностью около пятисот человек танцевали, а после танца падали на землю и умоляли зевак потоптаться по их телам. Это должно было помочь излечиться. Однако, поскольку жертвам чумы часто было трудно просто стоять без посторонней помощи, правдивость этой истории вызывает сомнения.

Несмотря на все те ужасные страдания, что принесла чума, она, возможно, спасла Европу от неопределенности дальнейшего существования.

Осенью 1347 года, когда в Европу пришла Черная смерть, континент находился в мальтузианской ловушке. После двух с половиной веков быстрого демографического роста баланс между людьми и ресурсами сильно нарушился. Практически везде уровень жизни либо упал, либо находился в стагнации, повсюду царили бедность, голод и недоедание, социальная мобильность упала практически до нуля, технологические инновации не получали своего развития, а новые идеи и образы мышления объявлялись опасной ересью. Тем осенним утром, когда генуэзский чумной флот вошел в гавань Мессины, на парализованной Европе лежал толстый слой вековой пыли.

Высокая смертность от Черной смерти и эпоха рецидивов болезней помогли положить конец этому параличу и позволили континенту восстановить свою динамику. Меньшее количество населения означало, что выжившим досталась бо́льшая доля ресурсов, и зачастую они стали использовать их более разумно. После чумы сельхозугодья, отличавшиеся низкой урожайностью, стали использоваться более продуктивно – в качестве пастбищ, а мельницы, которые когда-то только измельчали зерно, теперь нашли более широкое применение, в том числе в валяльном производстве и рубке древесины. Активизировалась и человеческая изобретательность, поскольку люди стали искать способы заменить рабочую силу механизмами. «Более диверсифицированная экономика, более активное использование капитала, более мощные технологии и более высокий уровень жизни – это, кажется, основные характеристики позднесредневековой экономики, – говорит историк Дэвид Херлихи. – В общем, чума спасла Европу из мальтузианской ловушки, которая угрожала обречь континент лишь на неопределенное будущее» [861] Херлихи, Black Death and the Transformation of the West , с. 50–51. .