Стивен Коткин - Предотвращенный Армагеддон. Распад Советского Союза, 1970–2000

Критики «реформ» были правы: Россия действительно обладала собственными традициями. Но неизменный мотив их рассуждений о том, что, следуя западным рецептам, Россия себя разрушит, базировался на ошибочном отождествлении реформистской риторики с институциональной реальностью [163] McDaniel T. The Agony of the Russian Idea. Princeton, 1996. Автор универсализирует агонию находящейся сейчас в упадке интеллигенции. В своем вечном апокалипсическом угаре интеллигенция дожила до того дня, когда она смогла внести большой вклад в разрушение системы, предоставлявшей колоссальные субсидии для развития культуры и защищавшей ее от жестких законов массового рынка. . Настаивая, что страна должна идти своим «путем», они как будто не замечали, что именно это она в основном и делала . Умалчивали эти критики и о том, что в далеком от сентиментальности мире могущественных либеральных держав «защита» российских институциональных традиций обрекала их народ на существование, очень далекое от чаемого ими самими благосостояния. Любая культура уникальна. Даже в странах Большой семерки (ставшей после присоединения России в 1997 году Восьмеркой) институты очень сильно различаются между собой. Но либо в стране есть — в той или иной форме — эффективная государственная власть, либо ее нет. Либо страна располагает той или иной версией сильной судебной системы, способной гарантировать господство закона, права собственности и ответственность чиновников, либо нет. Либо в стране есть надежная банковская система, которая может обеспечить гражданам доступные кредиты, либо ее нет. В России всего этого не было. А международная иерархия держав (известная под названием мировой экономики), не делая скидок на культуру, наказывала ее за отсутствие эффективных вариантов всех этих институтов. В результате вся экономика страны оценивалась в сумму чуть большую, чем одна американская система здравоохранения (350 миллиардов долларов).

Институциональный пейзаж России образца 2000 года не поддавался простым определениям. Она была демократическим, но не либеральным государством. У нее был всемогущий согласно конституции и на практике ограниченный в своих возможностях президент (на самом деле — более двух десятков президентов). У нее был неистовый и громогласный парламент, депутаты которого частенько риторически сожалели о коммунистических временах. Она строилась как федерация без федеральных зданий в регионах, зато с региональными чиновниками, наполнявшими верхнюю палату парламента (пока в 2000 году они не были изгнаны оттуда Путиным и Думой). У нее были невероятно разбухшие органы безопасности и куцая судебная система. У нее был головоломный лабиринт неисполнявшихся законов, но отсутствовали законы самые необходимые. Ее элита находилась под постоянной нелегальной слежкой, но вела себя все более и более нагло. На юридические факультеты ее университетов существовал огромный конкурс, при этом за поступление на них брались и самые высокие взятки. Ее наиболее коррумпированные политики громче всех обличали коррупцию, так что их беспрерывные обличения лишь способствовали ее разгулу, убеждая чиновников, что взяточничество — столь всеобщее явление, что сопротивляться ему нет никакого смысла.

Парадоксы постсоветской России нигде не были так очевидны, как в средствах массовой информации. В 1990-е годы в стране выросли динамичные, хотя и противоречивые медиа. Однако то, что в российских СМИ именовалось «новостями», на самом деле очень часто представляло собой проплаченные заказные материалы, замаскированные под новости. Столь удобная для заказчиков практика могла бы напомнить американские развлекательные СМИ, однако в России ради достижения коммерческих или политических целей можно было за сходную цену приобрести часть новостной колонки в газете или эфирного времени в новостной телепрограмме и таким образом без всяких ссылок на спонсорство разрекламировать себя и очернить своих врагов — причем в тех же самых СМИ, которые на протяжении 1990-х умело и бесстрашно разоблачали лживость официальных сообщений о войне в Чечне или финансовые махинации сильных мира сего. Не менее парадоксально, что руководство главного «частного» телеканала, НТВ, одного из самых видных в стране поборников либерального, рыночного устройства, считало возможным брать кредиты в сотни миллионов долларов и просто не возвращать их. Когда же с помощью сложной комбинации кредитор (Газпром) и путинский Кремль попытались заставить канал платить по счетам, всем показалось, что дело вовсе не в принципе святости договора, а в том, что власть пытается уничтожить своих главных критиков. На самом деле отделить одно от другого невозможно. Свобода СМИ, как и любое другое право, может быть защищена, только если финансовая сторона их деятельности прозрачна и легальна.

Тот факт, что даже лучшие российские газеты и телеканалы торговали своей репутацией за наличные или ради политических выгод, был широко известен. Однако они продолжали считаться важным элементом общественной жизни. И хотя со временем СМИ все больше переходили под контроль государства и подвергались политической цензуре, они по-прежнему оставались для многих других бывших союзных республик единственным источником заслуживающей доверия информации. Подобным образом в России по-прежнему проходили выборы, и хотя они совсем не были свободны от финансового и политического давления, они все же фальсифицировались не в такой степени, как в Беларуси или Средней Азии. Приход в Россию демократии без либерализма немало способствовал развитию хаоса и антилиберальных черт в государстве, но также обеспечил важные политические рычаги для реформ. Таков был противоречивый итог попыток создать новые институты, имея в качестве строительного материала институты старые, причем в условиях, когда перед страной, в отличие от других государств Восточной Европы, не стояла задача быстро трансформироваться для вступления в Евросоюз. Путин и значительная часть политического истеблишмента гораздо больше были озабочены прерогативами государства, чем индивидуальными правами собственности или гражданскими свободами. Однако в конечном счете именно желание на равных соперничать с крупнейшими либеральными державами сохраняло вопрос об институциональных реформах на повестке дня российской власти.

Несмотря на все многообразие перемен, постсоветский социальный и политический ландшафт был обильно усеян массивными обломками старых времен. Особенно это касалось прежней элиты: многочисленного слоя директоров предприятий, обросших во времена плановой экономики обширными межрегиональными связями (их роль перевешивала раздутое значение «олигархов», привязанных в основном к сырьевым отраслям промышленности); бывших сотрудников КГБ, продолжавших поддерживать тесный контакт друг с другом, даже перейдя на работу в «частный сектор»; громоздкой столичной бюрократической касты, копировавшейся региональными исполнительными органами. У этой элиты, которая стала движущей силой развала империи, но сама пережила его, не было ни прежнего единства, создававшегося идеологией, всеобъемлющей организацией и внешней угрозой, ни нового, которое могла бы дать сильная и четкая многопартийная система или здравое понимание национальных интересов, не говоря уже о чувстве гражданской ответственности. Череда лоскутных «антикоммунистических» предвыборных коалиций, всякий раз самоопределявшихся как «партия власти», лишь обнажала отсутствие у нее эффективной организации. Окопавшаяся в своих клановых структурах, элита была очень слабо связана с остальным обществом, которое само по себе тоже оставалось дезорганизованным.