Дэвид Хоффманн - Взращивание масс. Модерное государство и советский социализм, 1914–1939

Запрет абортов привел к повышению фертильности, но лишь ограниченному и временному. Если в 1935 году родилось 30,1 человека на тысячу, то в 1936 году этот показатель повысился до 33,6, а в 1937-м — до 39,6. Однако в 1938 году рождаемость снова пошла на спад, и к 1940 году в Европейской России женатые пары рожали уже меньше, чем в 1936-м [577] Lorimer F. The Population of the Soviet Union. P. 134; Coale А., Anderson В., Harm Е. Human Fertility in Russia. P. 16. В первом квартале 1938 года рождаемость была значительно ниже, чем в 1937 году (см.: РГАЭ. Ф. 1562. С. ч. Оп. 329. Д. 186. Л. 5). Обсуждение этой темы см. также в кн.: Goldman W. Z. Women, the State and Revolution. С. 294–295. . Падение фертильности после 1938 года было отчасти связано с мощным разрушительным эффектом репрессий 1937 года, а также с подготовкой к войне. Но и без этих потрясений рождаемость даже не приблизилась к уровню, на котором находилась до индустриализации, а данные о нелегальных абортах указывают, что советские женщины в целом не приняли правительственный закон о запрете абортов. В 1936 году советская власть решила проигнорировать собственные выводы 1920 года о том, что запрет абортов лишь подталкивает женщин к нелегальному прерыванию беременности. Меры подавления не смогли привести к подъему рождаемости.

Прославление материнства и денежные выплаты тоже не принесли особых результатов. Денежные выплаты в первую очередь получили крестьянки, а у них и до введения материального вознаграждения было много детей [578] ГАРФ. Ф. 5446. Оп. 18а. Д. 2753. Л. 8. . Ресурсов, выделенных на родильные дома и детские сады, было недостаточно, чтобы заметно изменить жизнь матерей. Приоритетом государства продолжала оставаться тяжелая промышленность, а детские учреждения и коммунальные столовые получали очень мало денег [579] Там же. Оп. 17. Д. 315. Л. 71–72; ЦАГМ. Ф. 1289. Оп. 1. Д. 174. Л. 3–4. . В не меньшей степени страдал от недофинансирования и сектор потребительских товаров, а значит, женщинам было чрезвычайно трудно доставать для своих детей товары даже самой первой необходимости. К примеру, в 1937 году Наркомат просвещения сообщал, что некоторые дети не ходят в школу, потому что матери не могут обеспечить их одеждой и обувью [580] ЦХДМО. Ф. 1. Оп. 23. Д. 1264. Л. 6, 29. См. также: Waters E. The Modernization of Russian Motherhood, 1917–1937 // Soviet Studies. 1992. Vol. 44. No. 1. P. 123–135; Осокина Е. А. За фасадом «сталинского изобилия»: распределение и рынок в снабжении населения в годы индустриализации. 1927–1941. М., 1998. . В условиях сильнейшего дефицита еды, одежды и жилья на протяжении всех 1930-х годов женщины удерживались от того, чтобы заводить больше детей, — несмотря на все призывы властей.

Другим важнейшим препятствием была трудовая роль женщин. В 1930-е годы их активно набирали в промышленность, и официальный упор на материнство отнюдь не подразумевал, что женщины будут освобождены от обязанности выполнять «общественно полезный труд» вне дома. Советский гендерный порядок означал для женщины двойную роль — работницы и матери. Во время кампании по поддержке семьи советские чиновники ни разу не сказали, что место женщины — в доме. Напротив, советское правительство подчеркивало, что женщина обязана вносить вклад в хозяйство страны на рабочем месте, а также рожать и растить детей. В советской пропаганде 1930-х годов героини представали одновременно как доблестные работницы и как нежные и любящие матери [581] Petrone К. Life Has Become More Joyous, Comrades: Celebrations in the Time of Stalin. Bloomington, 2000. Р. 59; Lapidus G. W. Women in Soviet Society. Berkeley, 1978. Р. 103–115. См. также: Ilic М. Women Workers in the Soviet Interwar Economy: From «Protection» to «Equality». New York, 1999. . Советские законы предоставили женщинам оплачиваемый декретный отпуск — Сталин подчеркивал этот факт публично, — но это был недостаточно сильный стимул для того, чтобы заводить детей [582] См. заявление Сталина по поводу резолюций съезда колхозников-ударников в 1935 году: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 138. Л. 85. . Советская реальность нагрузила женщину двойным бременем полной рабочей занятости и неоплачиваемой работы по дому.

Государственный контроль над воспроизводством населения достиг своего апогея в евгеническом движении, которое возникло в XIX веке, а в XX веке привело в ряде стран к государственным программам стерилизации. Именно евгеника является самым крайним воплощением попыток государства и ученых осуществить биосоциальную трансформацию населения. Если смотреть на нее из будущего, особенно вспоминая обширные евгенические программы нацистов, опасности евгеники легко признать и осудить. Но в начале XX столетия очень многие чиновники и врачи, происходившие из самых разных стран и придерживавшиеся самых разных политических взглядов, предрекали евгенике великое будущее, видя в ней науку, которая улучшит род человеческий [583] Как пишет один ученый, евгенику «приняли социальные реформаторы, признанные интеллектуалы и медицинские авторитеты от одного края политического спектра до другого, в том числе британские консерваторы и испанские анархисты», — см.: Dikötter F. Race Culture: Recent Perspectives on the History of Eugenics // American Historical Review. 1998. Vol. 103. No. 2 (April). Р. 467. .

С точки зрения многих социальных реформаторов, евгеника дарила шанс усовершенствовать физические и духовные способности населения, а также уничтожить наследственные болезни и физические недостатки. В представлении этих людей прибегнуть к евгенике означало использовать науку, чтобы улучшить человеческое общество в целом. Некоторые социологи считали, что преступность и нужда вызваны плохой наследственностью и евгеника предоставляет возможность избавиться от прежде неизлечимых социальных бед при помощи простой медицинской процедуры. Более того, евгенисты утверждали, что социальные реформы помогут лишь одному поколению, биологические же изменения, достигнутые при помощи евгеники, улучшат генофонд всех будущих поколений. Этот довод сильно поднял ставки в дискуссиях о стратегиях воспроизводства — он означал, что нынешняя репродуктивная политика сформирует людей на много поколений вперед.

Сам термин «евгеника» был предложен Фрэнсисом Гальтоном, двоюродным братом Чарльза Дарвина. Гальтон уже с 1860-х годов пропагандировал идею, что человеческую породу можно улучшить при помощи селекции, а в 1883 году впервые употребил термин «евгеника», в основе своей означавший «хорошего рода». Как Гальтон, так и его ученик Карл Пирсон, пытаясь объяснить человеческую наследственность, активно использовали статистику. Пирсон вместе с профессором зоологии У. Ф. Р. Уэлдоном разработали новую науку биометрию, сделавшую возможным статистическое измерение больших популяций. Гальтон прежде всего видел в евгенике средство увеличения численности «лучших пород», но помимо этого желал ограничить воспроизводство «худших», и его последователи, английские евгенисты, разделяли это стремление. Более того, Гальтон считал, что англосаксонская раса выше других, а предназначение высших рас — заменить собой низшие [584] Haller М. Н. Eugenics: Hereditarian Attitudes in American Thought. Brunswick (N. J.), 1963. Р. 8–17. . Таким образом, с самых первых шагов евгеника сочетала расизм и социал-дарвинизм со сциентизмом — верой в то, что человеческое общество можно усовершенствовать при помощи научных исследований и правильного руководства.