Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

В послевоенной Европе говорили о социальной справедливости, новых параметрах демократии и международного права, солидарности прогрессивных сил в борьбе за мир и счастливое будущее человечества. Советский Союз выдвинулся в число мировых держав и по праву победителя претендовал на роль вершителя судеб народов. Социалистический строй, вопреки предсказаниям, не рухнул, а напротив — продемонстрировал несомненную силу и привлекательные стороны. В правительствах ряда европейских стран работали коммунистические министры. Даже президент США Рузвельт на исходе войны высказал мысль о том, что «мир идёт к тому, чтобы быть после войны гораздо более социалистичным».

На самом деле мир шёл к расколу. На конференции в Ялте Сталин, Черчилль и Рузвельт установили рубеж, на котором должны были встретиться — и действительно встретились — советские войска и войска союзников. Через год этот рубеж стал линией раздела Европы.

Пятого марта 1946 года бывший британской премьер Уинстон Черчилль в присутствии президента США выступил с речью в Вестминстерском колледже в американском городе Фултон. Отдав должное вкладу Советского Союза в победу над гитлеровской Германией, Черчилль сказал о главном, что его волновало: «Сегодня на сцену послевоенной жизни, ещё совсем недавно сиявшую в ярком свете союзнических побед, легла чёрная тень. Никто не может сказать, чего можно ожидать в ближайшем будущем от Советской России и руководимого ею международного коммунистического сообщества, и каковы пределы, если они вообще существуют, их экспансионистких устремлений и настойчивых стараний обратить весь мир в свою веру. <���…> Протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтике и до Триеста на Адриатическом море, на Европу опустился железный занавес. Столицы государств Центральной и Восточной Европы — государств, чья история насчитывает многие и многие века, — оказались по другую сторону занавеса. Варшава и Берлин, Прага и Вена, Будапешт и Белград, Бухарест и София — все эти славные столичные города со всеми своими жителями и со всем населением окружающих их городов и районов попали, как бы я это назвал, в сферу советского влияния. Влияние это проявляется в различных формах, но уйти от него не может никто. Более того, эти страны подвергаются всё более ощутимому контролю, а нередко и прямому давлению со стороны Москвы».

Черчилль заявил при этом, что Советская Россия не хочет новой войны: «Скорее, она хочет, чтобы ей досталось побольше плодов прошлой войны и чтобы она могла бесконечно наращивать свою мощь с одновременной экспансией своей идеологии». США и Британская империя не могут закрыть глаза на то, что режим в странах по ту сторону занавеса противоречит всем принципам демократии, и что единственным инструментом, способным в данный момент предотвратить войну и оказать сопротивление тирании, является братская ассоциация США и Великобритании {298} .

О листке бумаги, на котором он собственноручно обозначил очертания послевоенных сфер влияния, а потом согласовал их со Сталиным, Черчилль, конечно, не упомянул.

Вскоре на это заявление откликнулся Сталин. В интервью газете «Правда», опубликованном 14 марта, советский вождь заявил, что Черчилль провозгласил своего рода расовую теорию, утверждая, что «только нации, говорящие на английском языке, являются полноценными нациями, призванными вершить судьбы всего мира. <���…> По сути дела господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда всё будет в порядке, — в противном случае неизбежна война».

Что касается советской сферы влияния в Восточной Европе, то Сталин объяснил её назначение так: «Спрашивается, что же может быть удивительного в том, что Советский Союз, желая обезопасить себя на будущее время, старается добиться того, чтобы в этих странах существовали правительства, лояльно относящиеся к Советскому Союзу? Как можно, не сойдя с ума, квалифицировать эти мирные стремления Советского Союза как экспансионистские тенденции нашего государства?» {299}

Фактически состоялся обмен уведомлениями о готовности к началу холодной войны, которая стала постепенно набирать силу и деформировать внутреннюю и внешнюю политику правительств, доводя порой до опасных крайностей геополитическое, военное, экономическое и идеологическое противостояние двух групп государств.

Шестого ноября Георгий Димитров приехал в Народный театр на торжественное собрание по случаю 28-й годовщины Октябрьской революции. Эффект его появления в министерской ложе театра превзошёл все мыслимые ожидания. Димо Казасов, беспартийный общественный деятель и журналист, пишет: «Какая-то молниеносная сила в один миг подняла всех на ноги. Зал превратился в бурлящее, кипящее от возгласов и рукоплесканий пространство. Имя Димитрова звучало из уст и светилось на лицах. Воодушевлению и овациям не было конца. И кто знает, сколько бы они продолжались, если бы несколько голосов не стали выкрикивать хором: „На сцену! На сцену! На сцену!“»

Большинство присутствующих впервые увидели знаменитого на весь мир болгарина, покинувшего страну двадцать два года назад. Показательно, что наблюдатели по-разному описывают его внешний облик: сказываются политические пристрастия. По словам британской журналистки Элизабет Бэркер, это был «невысокий немощный человек с густыми поседевшими усами, волнистыми поседевшими волосами, восковыми щеками, румянцем на выпирающих скулах и немигающими чёрными глазами». Те, кого можно причислить к почитателям Димитрова, упоминают его «рослую плотную фигуру», «высокий лоб с зачёсанными назад длинными волосами», «белое лицо с румянцем на щеках», а также веявшую от него «энергию и силу». Наблюдательный Димо Казасов заметил, что когда Димитров начал говорить, «с его лица и фигуры слетела, как по волшебству, печать усталости, и он произнёс емкую, часто прерываемую бурными одобрениями речь» {300} . В том-то и заключался «секрет» нашего героя: стихия политической борьбы, ощущение живого дыхания масс преображали его, давали энергию и силу.

Первая на родине агитационная речь Димитрова представляла собой в значительной степени экспромт. Но в ней есть не только призывы к «сокрушительной победе Отечественного фронта» и гневные инвективы, обращённые к «распоясавшейся оппозиции», но и важные политические положения. Димитров подчеркнул, что установившийся в Болгарии режим — это режим народной демократии, а не советская власть, что только коллективные усилия всех патриотических партий и движений обеспечат «спасение Болгарии», и что законодательные выборы будут проведены нынешним составом правительства.