Александр Полещук - Георгий Димитров. Драматический портрет в красках эпохи

«В его характере и образе жизни были особенности, выработанные им самим, которые не подлежали никаким изменениям, — пишет о нашем герое Пётр Игнатов. — Он походил на солдата, который знает, что сразу же после того как трубач проиграет утреннюю побудку, весь день его будет рассчитан по часам и минутам. Единственное различие состояло в том, что он не знал, когда прозвучит сигнал „отбой“».

Повседневная жизнь страны требовала постоянного внимания. В мае Димитров проехал в компании с Антоном Юговым по пыльным дорогам Южной Болгарии, замкнув кольцо через Пловдив, Сопот и Пирдоп — знакомился с местными фабриками, разговаривал с крестьянами, строителями железной дороги, школьниками, жителями уютных городков Средногория — колыбели болгарского национального возрождения. Не всегда его узнавали, и тогда он получал неприкрашенные впечатления прямо из жизни, без посредничества тех, кого он называл «людьми шума и рекламы».

Неуёмное рвение этих людей доходило порой до опасной черты. На конгрессе Отечественного фронта Димитров услышал в свой адрес славословия не только преувеличенные, но даже рискованные: «великий вождь» и т. п. Он тут же попросил листок бумаги и набросал проект постановления Политбюро, предписывающего «всем партийным работникам и особенно редакциям и руководителям печати избегать подобных неуместных и вредных лестных выражений». В другой раз, приехав в Народное собрание, увидел собственный гипсовый бюст и бюст Басила Коларова. Тут же направил письмо в Бюро народного собрания: «Бюсты Димитров и Коларова, установленные перед внутренним входом Великого народного собрания, следовало бы немедленно убрать. Установка их была политически нецелесообразной и является грубой ошибкой» {343} .

Подписав 24 июля болгаро-венгерский договор о дружбе — последний из семи договоров, заключенных в течение года — Димитров смог наконец уехать в отпуск. Но месяц, проведённый им на море, едва ли можно назвать полноценным семейным отдыхом, хотя в Евксиноград отправились все вместе — Георгий Михайлович, Роза Юльевна, Фаня, Бойко, потом приехала Елена с Ириной. Одна автомобильная экскурсия вдоль побережья, одна прогулка на яхте, просмотр новых фильмов — пожалуй, этим ограничились отпускные развлечения. Остальное время заполняла обычная рутина: обмен письмами с П,К, приём гостей (в их числе был польский премьер Циранкевич с женой), просмотр деловых бумаг.

Поступавшие из Софии материалы вызывали желание немедленно дать им ход. Особый интерес вызывали у Димитрова письма — а их приходило множество. Он просил помощников отбирать самые характерные и острые и показывать ему. Письма укладывались в две папки — в одну «враждебные», как называл их Димитров, в том числе анонимки с угрозами, в другую — жалобы и протесты. Жаловались на низкую заработную плату, удорожание жизни, отсутствие в магазинах товаров и продуктов, на действия местных органов и самоуправство облечённых властью лиц. Особенно возмущало поведение «вельмож» с партийными билетами и скорых на расправу партийных функционеров. И Димитров брал в руки карандаш и писал в П,К очередные указания: «глубоко вскрывать причины существующего серьёзного недовольства в среде рабочего класса, бедняков и середняков и других трудящихся»; «устранять причины и непорядки, вызывающие оправданное недовольство»; «калёным железом выжигать то, что у нас есть в некоторых местах, где наши ответственные товарищи превратились в губернаторов и вельмож по отношению к населению». И признавался, что его «серьёзно беспокоит наплевательское отношение к этим вопросам в некоторых звеньях партии и даже у руководящих товарищей».

Между тем его организм стал ощутимо слабеть. Вопреки врачебному запрету, Димитров однажды искупался в море, и вечером температура подпрыгнула до 38 градусов, на теле показалась сыпь. Через несколько дней случился приступ тахикардии — до 200 ударов сердца в минуту. Скачки температуры, сердцебиение, общая слабость продолжались весь отпускной месяц. Приглашённые из Москвы доктора не смогли установить на месте причину и прибегли к обычной рекомендации: немедленно лечь на обследование и лечение в Москве. Димитров предложил другой вариант: интенсивное лечение в Болгарии, а в декабре — Москва. Такое расписание явилось бы самым оптимальным, поскольку на середину ноября был назначен партийный съезд.

Вмешательство Политбюро нарушило его расчёт. Трайчо Костов написал Сталину и Молотову, что состояние здоровья Димитрова ухудшилось, и попросил настоятельно порекомендовать ему немедленное лечение. Так и произошло. «Я готов, как только позволит здоровье, лететь самолётом в Москву на лечение», — ответил Димитров 19 августа на приглашение. Улетел же только 15 сентября.

В Барвихе всё было, как прежде, — сосны, дожди, тишина, знакомая палата, внимательный персонал, авторитетные доктора и заключение консилиума, тоже не поведавшее ничего нового. «Три страдания, — значится в дневнике. — 1) Сердечно-сосудистое; 2) Хроническое воспаление жёлчного пузыря; 3) Диабет». Ему рекомендовали лечение и отдых продолжительностью от полутора до двух месяцев. Это означало, что срок проведения съезда оказался под вопросом.

Потекли однообразные дни. Но 21 сентября перечень процедур прерывает следующая запись: «Пятнадцать лет назад. (Начало Лейпцигского процесса)». Накануне этой даты сопредседатели Социалистической единой партии Германии Вильгельм Пик и Отто Гротеволь прислали Димитрову поздравление. Вместе с поздравлением пришло письмо от Маргарете Кайльзон — той самой переводчицы Западноевропейского бюро ИККИ, что однажды подарила Гельмуту брусок болгарской брынзы. Войну она провела в Москве, работала с немецкими военнопленными, а теперь стала функционером СЕПГ. Грете прислала документы, касающиеся Лейпцигского процесса, и сообщила, что 21 сентября по Берлинскому радио будет передана первая речь Димитрова в суде.

Письмо всколыхнуло воспоминания. «Моё первое заявление перед Лейпцигским судом, — записал Димитров через два дня. — (Поворот в процессе. Инициатива в моих руках. Начало моего наступления. Из обвиняемого в обвинителя.)» Хотелось вновь пережить ощущение схватки на краю пропасти, владевшее им тогда. Одинок, но предельно собран и свободен. Атаковать или отступить? Обрушить на противника град аргументов или схитрить, промолчать? Выбор он тогда делал сам. Может быть, такие воспоминания помогали ему удерживать тяжкое и коварное бремя власти…

Подступал такой момент, когда надлежало мобилизовать все жизненные силы, преодолеть недуги и провести съезд — главный и, вероятно, последний в жизни.