Вячеслав Никонов - Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

— Пусть будет то, что будет. Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грезы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно, их топтали. Так сам затопчу!.. Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, и буду думать только о государстве [2079] Государственное совещание. Стенографический отчет. С. 307. .

Это был отредактированный текст, оказавшийся в стенограмме. А были разделы, смысл которых отсутствовал, в стенограмму и газетные отчеты не попавшие. «Чувство меры и точность слова, которые никогда не были сильными сторонами ораторского дарования Керенского, начали изменять ему, — слышал Степун. — С каждой фразой объективный смысл его речи все больше и больше поглощался беспредметным личным волнением… Керенский говорил долго, гораздо дольше, чем то было нужно и возможно. К самому концу в его речи слышалась не только агония его воли, но его личности. Словно желая прекратить эту муку, зал на какой-то случайной точке оборвал оратора бурными аплодисментами. Керенский почти замертво упал в кресло» [2080] Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. С. 427, 428. .

Коронации из Совещания явно не получилось. «Государственное совещание оказалось, по существу, форумом сторонников Корнилова, а не Керенского» [2081] Вильямс А. Р. Путешествие в революцию. С. 54. , — сделал вывод Вильямс. Но сильно заблуждались и те, кто поспешил списать Керенского со счетов как отыгранную карту.

«Вместо умиротворения Московское совещание подлило масло в огонь разгоревшихся политических страстей; противоречия между лагерями «либеральной» демократии и «революционной» демократии углублялись; атмосфера взаимного недоверия и болезненной подозрительности сгустилась», — полагал Головин. Дипломатический представитель при Ставке князь Григорий Николаевич Трубецкой предупреждал Терещенко: «Трезво оценивая положение, приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского корпуса и лучшие строевые части Армии пойдут за Корниловым. На его сторону станет в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части» [2082] Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917–1918 гг. Т. 1. С. 126, 129. . Дело обстояло не совсем так. Но так думали очень многие и в Ставке, и в правительстве, и в дипкорпусе.

Бьюкенен зафиксировал: «Едва успело разойтись Московское Государственное совещание, как слухи о проектируемом перевороте стали приобретать более конкретную форму. Журналисты и другие лица, находившиеся в контакте с его организаторами, говорили мне даже, что успех переворота обеспечен и что правительство и Совет капитулируют без борьбы» [2083] Бьюкенен Дж. Мемуары дипломата. С. 329. .

Керенский возвратился из Москвы в Петроград 17 августа. Он пригласил Савинкова и, волнуясь, заявил, что на Государственном совещании «контрреволюция» подняла голову, что в этом виновен я, ибо питаю своей деятельностью надежды «контрреволюционеров», что мой план известен ему, что я хочу, чтобы вместо одного его, Керенского, государственную политику направляло три человека — Керенский, Корнилов и я, — и что он этого не допустит. Но вместе с тем он заявил, что из соображений государственных он вынужден просить меня взять мою отставку обратно и согласиться со мной по вопросу о смертной казни в тылу» [2084] Савинков Б. В. Воспоминания террориста. С. 330. . Подробности Савинков добавил в разговоре с Гиппиус в тот же день. Керенский «довольно спокойно» произнес:

— На Московском совещании я убедился, что власть правительства совершенно подорвана, — она не имеет силы. Вы были причиной, что в Ставке зародилось движение контрреволюционное, — теперь Вы не имеете права уходить из правительства, свобода и родина требуют, чтобы Вы остались на своем посту.

Он подошел ко мне и странно улыбнулся…

— Да, я забыл. Я, кажется, все забыл. Я… больной человек. Нет, не то. Я умер, меня уже нет. На этом совещании я умер. Я уже никого не могу оскорбить, и никто меня не может оскорбить» [2085] Гиппиус З. Дневники. С. 170. .

Событийный и информационный фон, который сопровождал Государственное совещание, и последовавшие за ним дни иначе как апокалиптическими назвать невозможно. Создавалось впечатление полной национальной катастрофы. В Казани взорвались крупнейшие в стране пороховые заводы и армейские склады. Из прессы: «Первый взрыв последовал 14 августа. Вслед за ним раздался второй, от которого на Большой пассажирской пристани вылетели двери, стекла и рамы. Затем показалось пламя над Старым заводом, которое покрыло Волгу с пристанями. Появились первые раненые и убитые… С пароходов было видно огромное пламя, которое окутывало город и в особенности пригородные слободы, прилегающие к Волге и Каме. Сила взрыва была так велика, что сбрасывало вагоны трамвая с рельсов» [2086] Раннее Утро. 1917. 18 августа. № 188. . Потом подсчитают: было уничтожено 542 здания, два миллиона пудов нефти, около миллиона снарядов, 12 тысяч пулеметов. Через день сгорели оборонный завод «Вестингауз» в Петрограде и Прохоровская мануфактура в Москве. Пресса 18 августа: «В Курской, Тамбовской, Владимирской, Черниговской, Пензенской губерниях взлетели огненные языки. Дребезжит деревенский набат. Крестьяне вооружаются дрекольем, чтобы идти за землей. Ко всем бедам, которые на нас обрушились, только этой беды не доставало» [2087] Московский Листок. 1917. 18 августа. № 186. .

А 19 августа, как и предупреждал Корнилов, немцы начали наступление под Ригой. Гинденбург рассказывал: «Мы наносим России сокрушительный удар, сказавшийся не только на военном, но и на политическом положении страны. В этом месте северное крыло русских выдавалось мощным флангом, растянувшимся вдоль моря и далее по западному берегу Даугавы более чем на 70 километров при глубине всего 20 километров, образуя стратегическую и тактическую угрозу для нашего собственного фронта» [2088] Гинденбург П. фон. Из моей жизни. С. 220. . В 4 часа утра началась газовая атака, в 6 часов — артиллерийская подготовка, а в девять отошли первые понтоны. «Работа артиллерии и на этот раз была безупречной» [2089] Гофман М. Главный противник — Россия. С. 177. .

Российское командование было предупреждено перебежчиком о предстоявшем наступлении. Но 12-я армия, где комиссаром был Станкевич, а его заместителем — Войтинский, была одной из самых разложившихся. Отвечала только артиллерия, пехота по большей части разбегалась сразу. Стойко сопротивлялись лишь латышские части, защищавшие свою землю.

Толпа, отступавшая по Ванденскому шоссе, перестала напоминать армию. «Толпы солдат, побросавших оружие. Пустые повозки, скачущие сломя голову неизвестно куда. Выбрались на Рижское шоссе. Дорога запружена обозами. Слева и справа от нее по полям и меж деревьев течет пехота. По-видимому, целые воинские части — полки, может быть, и дивизии. Но в каком они виде — базарная толпа, а не армия! То здесь, то там вспыхивает паника. Подымается беспорядочная ружейная стрельба. Обозные соскакивают с телег и принимаются рубить постромки — некоторые с испугу рубят колеса. Два раза налетали эскадрильи немецких аэропланов, бросая бомбы в движущуюся по шоссе живую реку, и тогда паника принимала формы совершенного безумья» [2090] Войтинский В. С. 1917-й. Год побед и поражений. С. 213. . Столь стремительное бегство имело один плюс: оно оставило немцев без богатых военных трофеев.