Вячеслав Никонов - Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Революции, по убеждению Сорокина, вызываются и сопровождаются изменениями в поведении, которые в революционную эпоху отличаются массовостью, быстротой и резкостью, специфическими проявлениями. «Как будто какой-то электрический ток проходит по членам общества и ведет к моментальному «угасанию», «отскакиванию» множества рефлексов, соблюдавшихся десятилетиями; и наоборот — к моментальной «прививке» множества новых норм поведения: религиозных, правовых, эстетических, моральных, политических, профессиональных и т. д…» Причинами этого Сорокин считал «такие обстоятельства, которые вызывали сильнейшее ущемление какого-либо безусловного рефлекса или ряда безусловных рефлексов у массы людей (например, рост голода и нужды; война как детерминатор, ущемлявший рефлексы самосохранения лиц, и особенно неудачная война, вместе с первым ущемлявшая рефлексы группового самосохранения)» [782] Сорокин П. А. Социология революции. М., 2005. С. 50, 53. . Можно оспаривать справедливость теории (мне она представляется чрезмерно детерминистской и механистической), но обнаруженные Сорокиным на ее основе проявления поведения людей в революционные эпохи легко обнаруживаются в событиях 1917 года.

Эти проявления социолог называл «деформацией рефлексов»: речевых, повиновения и властвования, трудовых, собственности, половых, морально-правовых. Все это в России было. Не в последнюю очередь эта деформация облегчалась тем, что наиболее активной силой революции выступала молодежь, чьи жизненные принципы были, мягко говоря, в процессе формирования. «Во главе общественной жизни России в это время стояли большей частью мальчики и девочки не старше призывного возраста и нисколько не затруднялись новизной своего положения у кормила государственного корабля — напротив!» [783] Наживин И. В. Записки о революции. М., 2016. С. 67–68. — подтверждал Наживин.

Сорокин писал, что «общим фактором дезорганизации и примитивизации всей душевной жизни служит явление неспособности революционного общества правильно принимать окружающую его обстановку, отрыв от реальности и исключительный иллюзионизм… Общество, вступающее в революцию, верит в возможность осуществления самых несбыточных фантазий и самых утопических целей» [784] Сорокин П. А. Социология революции. С. 176. .

Многие отмечали эйфорию, восторг от «самой солнечной, самой праздничной, самой бескровной революции» (хотя не все были от нее в восторге). Гиппиус изложит свои ощущения в стихотворной форме:

Очень похожими были впечатления Алексея Николаевича Толстого. «Первого марта. Это был тихий, беловатый, едва затуманенный день… Я не мог отделаться от одного впечатления: все казались мне страшно притихшими в тот день, все точно затаили дыхание, несмотря на шум, крики, радость. Казалось, все точно чувствовали, как в этот день совершается большее, чем свержение старого строя, больше, чем революция, — в этот день наступал новый век. И мы первые вошли в него. Это чувствовалось без слов, — слова в тот день казались пошлыми: наступал новый век последнего освобождения, совершенной свободы, когда не только земля и небо станут равны для всех, но сама душа человеческая выйдет наконец на волю из всех своих темных, затхлых застенков» [786] Толстой А. Н. Полное собрание сочинений. Т. 13. М., 1949. С. 7. .

Максим Горький писал своему прославленному французскому коллеге: «Поздравим друг друга, дорогой Ромен Роллан, от всего сердца поздравим друг друга: Россия перестала быть источником реакции; русский народ вступил в брачный союз со свободой, и я надеюсь, что этот союз даст жизнь многим великим душам, которые прославят человечество» [787] Роллан Р. Собрание сочинений. Т. XVIII. Л., 1935. С. 131. . Сам Сорокин фиксировал в дневнике: «И в Москве, и в Петербурге население радуется и веселится, как на Пасху. Все буквально приветствуют новый режим и Республику. «Свобода! Священная свобода!» — кричат повсюду и везде поют песни. «Чудесная революция! Революция без крови, чистая, как одеяние безгрешных ангелов!» Последнее сравнение я слышал в толпе студентов, демонстрирующих по улицам» [788] Сорокин П. А. Дальняя дорога. Автобиография // Великая русская революция глазами интеллектуалов. М., 2015. С. 13–14. .

Молодого (тогда) писателя Арамилева Февраль застал в шинели вольноопределяющегося на вокзале Смоленска: «Худощавый студент с копной рыжих волос на голове взбирается на подножку вагона. Толпа плотно окружает его. Красные знамена качаются над головами в воздухе.

— Граждане! Товарищи! Великие дни! В Петрограде революция. Царь отрекся от престола… Вот телеграмма! Граждане! Мы должны…

Голос, молодой и звенящий, щедро кидает в толпу цепкие, здоровые, не слыханные в этом городке слова. И слова опьяняют, электризуют. Сотни глоток, сливаясь с паровозным гудками, кричат по-военному:

— Урра! Да здравствует!

Кого-то качают на руках».

«На каждой станции митинги. Всюду ликующие толпы народа. Газет невозможно достать. Ликование толпы напоминает первые недели войны. Но там было совсем иное. Сейчас что-то захватывающее, неказенное, выходящее из самых недр. Заново родились люди. Вежливы, предупредительны. Появились новые незнакомые слова. Дышится легко, свободно. Надолго ли?» [789] Арамилев В. В. В дыму войны: Записки вольноопределяющегося. 1914–1917 годы. М., 2015. С. 216, 217. Вскоре выяснится: ненадолго.

Сорокин отмечал неизменную «манию величия», которая охватывает революционные массы и их вождей. «Возьмите революционные речи, брошюры, статьи: каждый ничтожный шаг, делаемый революционерами, они преподносят как «открытие» новой эры, «новой страницы истории» [790] Сорокин П. А. Социология революции. М., 2005. С. 180–181. . Это было в полном объеме. «Размах русской революции, желающей охватить весь мир (меньшего истинная революция желать не может, исполнится это желание или нет — гадать не нам), таков: она лелеет надежду поднять мировой циклон, который донесет в заметенные снегом страны — теплый ветер и нежный запах апельсинных рощ; увлажнит саленные солнцем степи юга — прохладным северным дождем…» [791] Блок А. А. Интеллигенция и революция // Великая русская революция глазами интеллектуалов. С. 54. — умилялся Александр Александрович Блок.

Маяковский писал в стихотворении «Наш марш»: