Вячеслав Никонов - Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

После формирования органов милиции ситуация ничуть не стала лучше. «Ростов-на-Дону. На окраинах города произошел ряд схваток милиции и солдат с грабителями… Шайка, вооруженная дальнобойными револьверами, скрылась в галереях кирпичных заводов, которые окружены войсками и милицией. Шайка, имея большой запас патронов, все время поддерживает интенсивный огонь… Таганрог. Утром на новом вокзале толпа отбила у милиционера арестованного карманного вора, учинила над ним самосуд и затем пыталась разгромить второй участок милиции, куда был взят избитый до полусмерти вор» [814] Русские Ведомости. 1917. 3 мая. № 98. . «Енисейск. Ежедневными пожарами в течение трех недель уничтожены свыше тридцати жилых домов. Население в панике уезжает. Причина пожаров — поджоги… Предполагается, что поджоги совершают уголовные преступники…» [815] Русское слово. 1917. 9 мая. № 103. Нокс зафиксировал: «Московские воры собрались на свой «митинг» (полагаю, в переводе потерялось, что речь шла о сходке. — В.Н.) где-то за городом, и это сборище почтил своим присутствием сам начальник полиции (милиции. — В.Н.)! Говорят, что в честь «солнца свободы» была единодушно принята резолюция — воздержаться от воровства на два дня» [816] Нокс А. Вместе с русской армией. Дневник военного атташе. 1914–1917. М., 2014. С. 549. .

Самосуд стал нормой повседневной жизни. Горький с какой-то даже обреченностью писал: «За время революции насчитывается уже до 10 тысяч «самосудов». Вот как судит демократия своих грешников: около Александровского рынка поймали вора, толпа немедленно избила его и устроила голосование, какой смертью казнить вора — утопить или застрелить? Решили утопить, и бросили человека в ледяную воду. Но он кое-как выплыл и вылез на берег, тогда один из толпы подошел к нему и застрелил его.

Средние века нашей истории были эпохой отвратительной жестокости, но и тогда, если преступник, приговоренный судом к смертной казни, срывался с виселицы — его оставляли жить.

Как влияют самосуды на подрастающее поколение? Солдаты ведут топить в Мойке до полусмерти избитого вора, он весь облит кровью, его лицо совершенно разбито, один глаз вытек. Его сопровождает толпа детей; потом некоторые из них возвращаются с Мойки и, подпрыгивая на одной ноге, весело кричат:

— Потопили, утопили!

Это — наши дети, будущие строители жизни. Дешева будет жизнь человека в их оценке, а ведь человек — не надо забывать об этом! — самое прекрасное и ценное создание природы, самое лучшее, что есть во вселенной. Война оценила человека дешевле маленького куска свинца, этой оценкой справедливо возмущались, упрекая за нее «империалистов» — кого же упрекнем теперь — за ежедневное, зверское избиение людей?» [817] Горький А. М. Несвоевременные мысли. С. 13.

Что уж говорить про имущественные преступления. Первый этап любой революции, по Сорокину, состоит в: «а) в отпадении тормозящих захват чужой собственности условно-собственнических рефлексов у лиц бедных…; б) в силу этого — в интенсивнейшем проявлении у них безусловных рефлексов собственности (в форме захвата чужого состояния)…; в) у лиц богатых — в угасании и ослаблении рефлексов защиты своей собственности от посягательств других». Он отмечал, что еще перед революцией разгромы магазинов, рынков, рост популярности социалистических идей, серия мер по национализации в годы войны свидетельствовали о начавшемся угасании рефлексов собственности. «С началом революции это угасание стало катастрофическим. Рабочие стали захватывать предприятия, крестьяне — громить помещичьи усадьбы, апроприировать скот, мебель, земли, возрос процент имущественных преступлений и т. д. Через 2–3 месяца этот процесс стал стихийным. Со времени Октябрьской революции он был легализован» [818] Сорокин П. А. Социология революции. С. 103, 105. .

— у Блока это в порядке вещей.

Деформация трудовых рефлексов проявилась в том, что страна в значительной степени перестала работать. Или работать так, как люди работали или должны были трудиться в нереволюционных условиях. А тем более в условиях войны. Как это происходило, мы говорили выше. Сорокин описывал: «С самого начала революции выяснилось угасание трудовых рефлексов, особенно в городах. Требование восьмичасового рабочего дня и его введение, даже на предприятиях, работавших на войну, — первое подтверждение сказанного. Фактически и восьмичасовой рабочий день не соблюдался: рабочие вместо того, чтобы работать, «митинговали» и проводили время за разговорами. Участились стачки. Общее настроение их было таково, что «теперь свобода, а раз свобода — то пусть буржуи работают». Не стало ни рабочей дисциплины, ни прилежания, ни внимания, никто никого не слушал. Любая попытка технически руководящего персонала навести порядок, например, дать выговор неисправному, уволить лентяя и т. д., рассматривалась как «контрреволюция». Призыв «рабочие — к станкам» был гласом вопиющего в пустыне… Этот процесс перекинулся на другие слои населения, а несколько позже — на крестьянство» [819] Там же. С. 89–90, 91–92. .

«Похоже, везде всем двигала одна и та же идея: делать как можно меньше работы» [820] Нокс А. Вместе с русской армией. С. 523. , — констатировал Нокс. «По всей Руси несся один клич:

— Подай! [821] Бубликов А. А. Русская революция. С. 99. — с горечью свидетельствовал Бубликов.

Сорокин подчеркивал, что «в нормальные периоды общества неограниченное проявление половых рефлексов (или безудержное удовлетворение полового аппетита) тормозится множеством безусловных и условных стимулов:…общественное порицание, позор, потеря чести, религиозные эпитимии, с одной стороны, с другой стороны — правовые, моральные и конвенциональные рефлексы, устанавливаемые путем воспитания и «изнутри» тормозящие половые импульсы… Революция, объявляя многие из таких тормозов «суевериями» и «буржуазными предрассудками», тем самым очень часто разрушает их» [822] Сорокин П. А. Социология революции. С. 119. .

Поначалу все звучало совсем безобидно, как свидетельство трогательной женской эмансипации, чего так долго добивалась прогрессивная общественность. «Настали дни великой свободы в России, и ее ярко-красные лучи коснулись многих сторон женской жизни. Почувствовалось, что спадают многие путы с женщины, раздвинулись рамки ее жизни как гражданки, матери и работницы на рынке труда. Радость обновления, праздника свободы создали праздничное настроение, и повсюду замелькали праздничные одежды, озаренные ярким пламенем символа свободы. Красный цвет, которого так боялись, считали «кричащим», занял прочное положение в туалете русской женщины» [823] Журнал для хозяек. 1917. № 7. .