Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

Анекдоты были не только о педанте. В Греции были два города, о жителях которых, вроде как о наших пошехонцах, постоянно рассказывали смешные вещи. Один мы знаем – это Абдера, где когда-то объявили сумасшедшим философа Демокрита. Другой – это Кима в Малой Азии. Когда Гомер скитался с песнями по Греции, в Киме его не оценили, и он проклял этот город: «Пусть здесь не родится ни один великий человек!» Проклятие это, пожалуй, все же не сбылось: родом из Кимы был один историк, ученик Исократа, описавший год за годом всю греческую историю с древнейших времен. Он был большой патриот и всюду вставлял упоминания, что в таком-то году случилось в Киме, а если вставлять было нечего, то писал: «В Киме в этом году ничего не произошло».

В Киме два человека купили по горшку сушеных фиг, но, вместо того чтобы есть каждому из своего горшка, они потихоньку таскали фиги друг у друга. Прикончив чужой горшок, каждый взялся за свой собственный и обнаружил, что он пуст. Они потащили друг друга в суд; судья внимательно их выслушал и велел им обменяться пустыми горшками и заплатить друг другу штраф.

В Киме хоронили знатного человека. Подошел приезжий и спросил: «Кто это умер?» Один кимеец обернулся и сказал: «Вон тот, который лежит на носилках».

Один человек из Кимы жил в Александрии, и там у него умер отец. Он отдал тело отца бальзамировщику и спустя положенное время попросил его обратно. У бальзамировщика были и другие покойники, поэтому он спросил: «Какие приметы были у твоего отца?» Кимеец ответил: «Он кашлял».

Отчего у города Кимы была такая дурная слава, тому было два объяснения. Первое – простое: хотя Кима – приморский город, его жители триста лет не брали пошлины с приплывающих кораблей; из этого все сделали вывод, что кимейцы триста лет не замечали, что их город стоит у моря. Второе объяснение замысловатее. В Киме у городского совета не было денег, и он попросил в долг у городских богачей под залог общественных портиков на главной площади. Вернуть долг город не смог, и портики перешли в собственность богачей, а те запретили горожанам гулять под ними. Но в дождливую погоду богачи чувствовали угрызения совести и посылали на площадь глашатая, который кричал: «Заходите под портики!» Приезжие из этого сделали вывод, что в Киме живет такой народ, который не знает даже, что в дождь нужно прятаться под портики.

Чаша испытаний, выпавших Греции, была еще не полна. Оставалось пережить еще одно: нашествие варваров. Не восточных варваров Ксеркса, за которыми была память о дивных громадных царствах, – нет, северных варваров, незнакомых не только с законом, но и с царской властью, не имеющих за собой ничего, кроме отчаянной дерзости и храбрости. Это была как бы репетиция тех нашествий, которые семьсот лет спустя закончат собой всю историю древнего мира и будут названы «великим переселением народов».

Сейчас переселяющимся народом были галлы. Они жили в Средней Европе, там их потеснили германцы, и они хлынули в поисках земли и добычи на юг и на юго-восток. Те, которые шли на юг, разорили Италию, со словами «Горе побежденным!» взяли дань с Рима и взяли бы самый Рим, если бы гуси, загоготав вовремя на стене, не разбудили спавших защитников: так «гуси Рим спасли». А те, которые шли на юго-восток, перевалили через Балканы и оказались теперь на пороге Македонии и Греции. Это было ровно через двести лет после нашествия Ксеркса.

Македонским царем в это время был мимолетный Птолемей, по прозвищу Молния. Это был такой царь, что благочестивые люди не сомневались: галльское нашествие – это кара богов за его преступления. Ему не было и сорока лет, а он уже был виновником убийства отцом сына, убийства друга, убийства женщины с детьми.

Вот как это было. У александрийского царя Птолемея, умнейшего из наследников Александра, было два сына от двух жен: старший, Птолемей-Молния, пылкий и неукротимый, и младший, Птолемей-Филадельф («Братолюб»), спокойный и разумный. Умирая, старый Птолемей оставил царство не старшему сыну, а младшему. Оскорбленный Птолемей-Молния бежал в Азию к Селевку и стал ждать своего часа. Час наступил, когда началась война старых исполинов, Селевка и Лисимаха. Семейные раздоры александрийского двора эхом откликнулись при Лисимаховом дворе: старый Лисимах был женат на сестре Филадельфа, молодой сын его – на сестре Молнии, обе женщины ненавидели друг друга, и жена Лисимаха одержала верх: царь приказал заточить и убить собственного сына. Это было первое убийство. После этого и двинулся на Лисимаха Селевк, разбил его, уничтожил, вступил в Македонию и здесь у придорожного алтаря был убит сам – не кем иным, как собственным гостем и спутником Птолемеем-Молнией. Это было второе убийство. Птолемей объявил себя царем бесхозной Македонии, и первым его делом была казнь вдовы Лисимаха с ее детьми. Это было третье убийство. Потом прошли считаные месяцы, и наступила расплата: на Македонию надвинулись галлы, войска Птолемея-Молнии были разбиты, сам он убит, и память о нем осталась недобрая.

Высокого роста, светловолосые, синеглазые, без бород, с длинными висячими усами, разукрашенные золотыми ожерельями и браслетами из своей добычи, галлы были неистовы в сражении. Они, как пифагорейцы, верили в переселение бессмертных душ и потому не боялись гибели. Пленников они десятками убивали в жертву богам. В плен они не сдавались: если не могли убежать, то убивали себя. Потом, когда гроза миновала, греческие мастера внимательно и с уважением изображали гибнущих галлов в своих скульптурах. Одна из таких скульптур, «Умирающий гладиатор», вдохновила Байрона, а потом Лермонтова на знаменитые стихи.

Три больших похода совершили галлы на греческие земли. Первый поход отбили боги, второй – царь, а третий – князь.

Первый поход был на Дельфы: варваров издалека манила слава их богатств. Прямо из Македонии галлы двинулись на юг. Число их казалось грекам несметным. Вновь, как двести лет назад, греки встретили варваров у Фермопил, вновь отбили их лобовой натиск и вновь были обойдены по тайной кружной тропе. Греческое войско отступило на священную гору Парнас; Дельфы лежали, открытые варварам. Вот здесь и вступились боги за свою святыню: это было последнее вмешательство сказки в греческую историю, и о нем рассказывали с упоением. Богов было трое: дельфийский Аполлон, землеколебатель Посейдон и лесной Пан. Аполлон грянул грозой и бурей в лицо недругам – во вспышках молний грекам виделась фигура бога. Посейдон сотряс землю непривычным галлам землетрясением, и с окрестных гор на галльский стан покатились громадные глыбы. А Пан посеял в галльском полчище тот «панический» страх, который и теперь называется этим именем: отважные гиганты испугались неведомо чего, в собственных криках им чудились греческие, в греческих – галльские, они бросались, ничего не видя, друг на друга, и больше галлов пало от своих же мечей, чем от греческих. Говорят, когда-то Александр Македонский спросил галльских послов: «Боитесь вы меня?» Галлы ответили: «Мы боимся только одного: что небо рухнет на землю». В страшный день перед Дельфами галлам показалось, что небо рушится на землю, – и они обратились в бегство. Божий гнев преследовал их до конца: племена, к которым переходило награбленное в Греции золото, вымирали от мора одно за другим, пока не решено было бросить это проклятое золото в священный пруд галльских богов близ реки Гаронны. А когда в эти галльские места пришли римляне и вытащили золото из пруда, то сделавший это полководец вскоре же потерпел страшное поражение и умер в изгнании.