Михаил Гаспаров - Собрание сочинений в шести томах. Т. 1: Греция

Как схематичны действия и персонажи басен, так схематичен и рассказ о них. Он всегда прямолинеен: не забегает вперед, чтобы создать драматическое напряжение, не возвращается назад, чтобы сообщить дополнительные сведения. Он останавливается только на главных моментах, не отвлекаясь на подробности или описания, и поэтому басня всегда производит впечатление краткости, как бы детально ни было изложено ее главное действие. В нем много глаголов и мало прилагательных – это рассказ о действии, а не о лицах и обстановке. Диалога почти нет: только в развязке выделена прямой речью заключительная реплика. Эмоций почти нет: даже на краю гибели персонаж умоляет пощадить его в логически отчетливой и деловитой форме. Устойчивые формулы сопровождают наиболее постоянные моменты изложения: заключительные реплики обычно вводятся словами: «Эх, такой-то…» или «Поделом мне…» или «Несчастный я!..», мораль начинается со слов: «Басня показывает, что…» (реже: «Эту басню можно применить к…»). Язык, которым написаны басни эзоповского сборника, – обычный разговорный язык греков I–II веков н. э.; об этом нужно упомянуть потому, что литературный язык этих времен был очень далек от разговорного, и всякий, кто хотел блеснуть литературным мастерством, старался писать не на современном, а на старинном аттическом наречии. Но составитель эзоповского сборника не заботился о литературном мастерстве: он думал только о простоте, ясности и общедоступности.

Стиль басен эзоповского сборника сух, как либретто. В основе своей это и было либретто: канва, которую ученики риторических школ должны были расшивать узорами своего мастерства. Что из этого получалось, показывает басня № 71 «Трус, отыскавший золотого льва» с ее крикливым пафосом – образец риторического упражнения, случайно (из‐за своеобразия темы) попавший в наш сборник. Но такой образец здесь единственный: массового читателя эзоповых басен интересовали в них не красоты стиля, а уроки житейской мудрости, и поэтому предназначенный для него басенный сборник был составлен по схематическим либретто риторских упражнений, а не по самим этим упражнениям, хотя материала и тут было вдоволь.

Это сказалось и на текстологической судьбе эзоповских басен. Канонического текста их не существовало, каждый переписчик чувствовал себя в какой-то мере и редактором текста и свободно заменял не понравившиеся ему слова и обороты новыми. Поэтому разночтения безудержно множились: некоторые басни в разных рукописях имеют по пяти и более вариантов. Вот для примера варианты басни 49:

(a) Пастух и лев. У пастуха, который пас стадо волов, пропал теленок. Он искал его повсюду, не нашел, и тогда дал обет Зевсу принести в жертву теленка, если вор отыщется. Но вот зашел он в одну рощу и увидел, что его теленка пожирает лев; в ужасе воздел он руки к небу и воскликнул: «Владыка Зевс! обещал я тебе теленка, если смогу отыскать вора, а теперь обещаю вола, если смогу от вора спастись». – Эту басню можно применить к неудачникам, которые хотят найти, чего у них нет, а потом избавиться от того, что нашли.

(c) Пастух и лев. У пастуха, пасшего стадо волов, пропал теленок. Он обошел, разыскивая, весь лес, но не мог ничего найти и тогда дал обет принести Зевсу козленка, если бог укажет ему вора, который украл теленка. Но вот заходит он в одну рощу и видит, что теленка пожирает лев. Тут в великом страхе оробел он и, подняв руки к небу, воскликнул: «О Зевс-владыка! обещал я тебе в жертву козленка, если отыщу вора, а теперь обещаю тебе в жертву вола, если сам смогу от него спастись». – Басня о людях неудачливых, которые (и т. д.).

(d) Волопас и лев. Волопас потерял вола; и дал он обет богу принести ему вола в жертву, если только найдет вора. Вдруг увидел он своего вола в зубах у льва и взмолился тогда к богу так: «Принесу тебе в жертву и другого быка, если только спасусь от вора». О том, что не следует обращаться к богу с неразумными обетами под влиянием минутного горя.

(e) Бычий пастух и лев. Один бычий пастух потерял в горах вола. Пообещал он принести вола в жертву богу, если только встретит вора. Вдруг увидел он своего вола в зубах у льва; застонал он и воскликнул: «И быка, и вола принесу тебе, боже, если поможешь мне спастись от когтей этого вора!» – О том, что не следует творить неразумных обетов, ибо будущее неведомо.

(f) Пастух и лев. Пастух потерял вола и обещал Гермесу принести ему другого вола в жертву, если только найдет похитителя. Вдруг увидел он льва, пожирающего этого вола, и воскликнул: «О Гермес, я и третьего быка тебе принесу, если только спасусь от похитителя!»

Такая стойкая сосредоточенность на содержании и равнодушие к форме определили дальнейшую судьбу басни в литературе. Смены литературных мод, погрузившие в невозвратное забвение столько ценнейших художественных произведений, не коснулись басни: она без ропота и без ущерба переодевала свои немногочисленные, но стойкие идеи по любой словесной моде, пересказывала их заново и заново, переводила с языка на язык, в зависимости от требований времени и публики придавала им вид то проповеди, то занятной сказки, – и это дало ей возможность пережить крушение античной культуры, пережить средние века и дойти до современного читателя. Основные вехи этого пути нам и остается наметить.

Как уже было сказано, составление дошедшего до нас основного эзоповского сборника относится к I–II векам н. э. Эта дата не случайна. Именно в это время басня, казалось бы совсем заглохшая в тиши риторических школ, вдруг оживает и в последний раз совершает торжественное шествие по античной литературе.

Античный мир вступал в последнюю фазу своего духовного развития. Это было время подведения итогов и начинающегося культурного застоя. В Риме утвердилась императорская власть. Политическое красноречие умолкло и сменилось красноречием парадным, торжественным – цветистым, пышным, стремящимся не убедить, а поразить и развлечь слушателя. Философские искания утихли, и на смену им пришла популяризация достигнутого – короткие доходчивые проповеди и трактаты, приспособленные к идеям и вкусам широкой публики, образованной и необразованной. От той напряженности политической и философской мысли, которая когда-то в IV веке до н. э. вытеснила басню из «высокой литературы», не осталось ничего. Басня могла вернуться в умы и на уста людей. Ораторы рады были занимательным рассказом расцветить свои разглагольствования. Философы рады были живой сценкой проиллюстрировать свои нравственные поучения. И басня находит гостеприимный прием на страницах и у тех и у других.

Еще в конце I века до н. э. мы находим целую вереницу басен-примеров в сатирах и посланиях Горация (№ 24, 101, 142, 324 и др.), который следует в этом традиции народных философов эпохи эллинизма, сочинения которых до нас не дошли. А сто-двести лет спустя басни россыпью появляются в произведениях всех сколько-нибудь крупных писателей так называемого «греческого возрождения» (II–III века н. э.). Плутарх в своих популярно-философских трактатах использует не меньше двух десятков басен (№ 7, 12, 46, 47, 53, 135, 142, 180, 181, 300, 379–389); некоторые его произведения представляют собой по существу нагромождение «примеров», иллюстрирующих какую-нибудь этическую тему, и среди таких примеров почетное место занимают басни. Современник Плутарха Дион Хрисостом обращается к басне реже, но разрабатывает свои басенные иллюстрации заботливее: его сюжеты оригинальны, а изложение подробно и изящно (№ 39, 376–378); так, он два раза рассказывает басню о сове и птицах; один раз усложненно, со сказочной трехчленностью действия, другой раз упрощенно, с одночленным действием. Если Плутарх пользуется баснями с целью увещевательной, а Дион – с целью развлекательной, то третий крупнейший писатель этого времени, Лукиан, обращается к ним главным образом с целью обличительной (№ 3, 100, 188, 390–392). А за ними следуют и другие, более мелкие литераторы: басни в своих сочинениях приводят философ Максим Тирский (№ 22, 394), историки Иосиф Флавий (№ 370), Аппиан (№ 398), медик Гален (№ 399), оратор Элий Аристид (№ 393), автор сборников занимательных историй Элиан (№ 85, 180), романист Ахилл Татий (№ 258, 267). Герой ритора Филострата, мудрец-чудотворец Аполлоний Тианский произносит красноречивую похвалу эзоповой басне, ставя ее выше мифов, сложенных поэтами, за то, что в ней «малое учит нас большому» («Жизнеописание Аполлония Тианского», V, 14–15); а другой Филострат подробно описывает картину, изображающую Эзопа среди героев его басен и сочиненную едва ли не по образцу изображений апофеоза Гомера («Картины», I, 3).