Виктория Смолкин - Свято место пусто не бывает: история советского атеизма

Поскольку проигрыши атеизма оборачивались выигрышем религии, специалисты подчеркивали насущную необходимость улучшения теории и методов атеистической работы. Чтобы пропаганда была эффективной, атеистическому содержанию должна была соответствовать блестящая форма и яркая манера преподнесения. Марк Персиц, занимавшийся историей атеизма, подчеркивал, что успех лекции по атеистическим вопросам зависит не столько от ее содержания, сколько от самого лектора. Священникам специально преподают гомилетику, тогда как некоторые лекторы-атеисты читают свой текст по бумажке, и лучше бы вместо них это делали актеры. Для установления контакта с аудиторией нужно, чтобы лектор «отличался известной эмоциональностью, чтобы испытывал какие-то чувства, а не жевал мочало. У нас часто бывает так: человеку безразлично, читать ли атеистическую лекцию или лекцию о пользе слонового кефира в зоопарке. Он совершенно не думает о том, что читает, ему совершенно безразличны те вопросы, которые составляют предмет его чтения. В результате нет никакой удовлетворенности» 677. Персица поддержали Юрий Красовский и Евгений Рюмин, изучавшие роль эмоций в атеистической работе и пришедшие к выводу, что «главное в работе пропагандиста научного атеизма – умелое заполнение идеологического и эмоционально-психологического „вакуума“, который образуется в сознании верующих после разрушения религиозных представлений и чувств» 678.

В атеистической работе необходимо было стремиться к синтезу разума и чувств. Как отмечал Евдокимов, изучение религиозной психологии позволило выявить, что связь верующих с религией невозможно объяснить только давлением со стороны социума и приверженностью обычаям, хотя, безусловно, эти факторы играют важную роль; для верующих религия является также чем-то личным, «чем-то более высоким, духовным», помогающим им уходить за пределы земных интересов и забот.

Не страшась «высоких слов», можно сказать, что верующий ищет в религии идеал прекрасного и возвышенного, ищет цель и смысл своей жизни на земле, ищет правду-справедливость, правду-истину… Что можем мы противопоставить веками сложившейся и применяемой сегодня церковью мощной силе эмоционального воздействия религии на верующего? Насколько глубоко мы перепахиваем атеистическим плугом доставшуюся нам после многих лет бездействия целину? 679

Вывод, разумеется, гласил, что научный атеизм ничего не может этому противопоставить. Эту точку зрения поддержал Бриман, рассказавший, как после его лекции о смысле жизни и смерти верующие подошли к нему и недоверчиво спросили: «Вы тоже думаете о таких вещах? Оказывается, вы, атеисты, также думаете о смерти. Как это странно» 680.

Обсуждая эти темы, пропагандисты возвращались и к вопросу, который постоянно преследовал их в ходе работы: закрадывалось подозрение, что неудачи атеистической пропаганды были лишь симптомами неудач идеологической работы в целом. Евдокимов говорил об этом так: «…Меня, например, в нашей практике волнует не только то, что не плачут на лекциях о происхождении религии, а то, что у нас не плачут и на лекциях о патриотизме, о человеколюбии, у нас вообще не плачут ни на каких лекциях. Поэтому, очевидно, речь должна идти о том, что наш атеистический эмоциональный фонд лишь продолжает и повторяет наш общий эмоциональный фонд» 681.

Пропагандисты атеизма также обнаружили, что люди, которых они изучают, могут легко примирять друг с другом кажущиеся противоречия. Дулуман предоставил тому наглядное доказательство, поделившись с коллегами рассказом о той действительности, с которой специалистам часто приходилось сталкиваться в ходе полевых исследований:

В Черкасскую область выехала группа в село Белоозерье. Я поселился у верующего молодого человека (мне сказали, что он верующий), но я не говорил, что я атеист. Я не веду атеистической работы, но вижу, что здесь религиозностью не пахнет. Вечером садятся и играют в карты под иконами. Я терпел три вечера в том отношении, что не вижу взаимоотношения карт с богом, а потом спрашиваю: «Почему вы под иконами в карты играете?» Они отвечают: «А нам там очень удобно!» Я говорю, что там ведь бог нарисован, а хозяин отвечает: «Ну, они привыкли!»

( Смех в зале )

Говорят, что не верят в бога. Я спрашиваю: «А в церковь ходите?» Отвечают: «Все ходят, и мы ходим!» – «Ребенка крестили?» – «Все крестят, и мы крестили!» Я начинаю читать лекцию, что это дикарство, что дикари проводят такой обряд и т. д. Хозяин слушал внимательно и говорит, что интересно послушать, но заявляет, что «Все дикари, и я дикарь».

( Смех в зале )

Я знал, что он не любит попа, и спрашиваю: сколько заплатил попу? Он говорит, что поп – тунеядец, что все идет ему в карман, что ребенка крестил и дал трешник в кассу, а два рубля попу. Я говорю: «5 рублей дали дармоеду», а хозяин отвечает: «Пусть он ими подавится!»

Я начал взывать к родительским чувствам, что как это вы ребенка в холодную воду опускаете? Хозяин в ответ: «А мы договорились с попом, он воду подогрел!» Я продолжаю, что это антисанитарно, что в воде есть бактерии, что ребенка вы подвергаете опасности заболеть, заразиться, но он спрашивает: «А вас крестили?» Я говорю: «Крестили». Он заявляет: «И меня крестили. Всю матушку-Русь крестили, а, смотрите, какая она вымахала!»

( Веселое оживление, смех )

И вместе с этим люди ходят в церковь, деньги дают, поддерживают ее. Поэтому трудно определить, верующие они или неверующие.

Дулуман заключил свою историю, резюмировав: «Кроме всего прочего, критерии религиозности нужны не только, чтобы „отделить агнцев от козлищ“, но и чтобы понимать, с кем именно нам следует работать. Мы ведь не всегда можем объяснить, к какой категории относить тех или иных людей» 682. Теперь было недостаточно традиционной шкалы оценок, на одном конце которой находились религиозный «фанатик» и «убежденный верующий», а на другом – «убежденный неверующий» и «атеист».

Самое поразительное в рассказе Дулумана о его общении с деревенским верующим – то, что Дулуман критикует этого человека не за саму веру, но скорее за недостаток сознательности и дисциплины. Кажется, Дулуман придает тому факту, что люди играют в карты под иконами, больше значения, чем сам предполагаемый «верующий». В той сцене, которую Дулуман увидел в Белоозерье, его задевало не то, что в доме молодого человека висят иконы, а то, что хозяин дома индифферентен к противоречию между исповедуемой им религиозной верой и неуважительным отношением к ней. Как видим, теоретики атеизма были педантами в том отношении, что пытались отыскать не просто идейную приверженность, но специфический тип разума и сознательности. Религия в их понимании представляла собой сочетание личной веры и сознательной дисциплины. Поведение верующего должно было соответствовать догматам его религии. Но вместо этого они видели противоречия, которые были очевидны для теоретиков атеизма, но далеко не очевидны для самих верующих.