Оксана Киянская - Декабристы

Из его показаний уходит мотив противостояния «порочного» Пестеля и «мирного» Сергея Муравьева, а главным антигероем вместо Пестеля становится Кондратий Рылеев, якобы затянувший колеблющегося Трубецкого в сомнительное предприятие. Согласно показаниям князя, все «решительные» распоряжения исходили накануне 14 декабря от Рылеева, он же, напротив, выступал едва ли не союзником будущего императора в среде заговорщиков. Комментируя свое неудавшееся диктаторство, Трубецкой отмечал: «Если мне почитать себя диктатором, как мне то было объявлено, то я должен полагать, что во всех отношениях должна была исполняться моя воля. Если же другие члены между собою положили что-либо к исполнению, то я уже не диктатор» {1002} .

И следствие в целом поверило Трубецкому, даже несмотря на то, что от большинства своих показаний он отказался на очной ставке с Рылеевым. Именно на Рылеева была возложена главная ответственность за 14 декабря, хотя главным организатором восстания был, конечно, Трубецкой. Ответственность же за «южный бунт» целиком взял на себя Сергей Муравьев-Апостол — несмотря на то, что план восстания он разрабатывал вместе с Трубецким. В тонкостях конспиративных намерений Трубецкого следствие разбираться не захотело: пришлось бы привлекать к ответственности многих из тех, кто, формально не входя в заговор, обещал Трубецкому военную поддержку, в частности, генерала от инфантерии князя Щербатова.

«Видимо, в Трубецком погиб блестящий юрист», — считает М. М. Сафонов {1003} . Действительно, князь умело защищал себя. И Рылеев, и Сергей Муравьев-Апостол, и Пестель в 1826 году оказались на виселице, Трубецкой же остался в живых.

Можно согласиться и с утверждением М. Н. Покровского: «Если Трубецкой не увеличил собой списка казненных, то лишь потому, что слишком он много оказал услуг следствию, с одной стороны… а с другой явно боялись поставить в заголовок дела о бунте одно из крупнейших имен русской знати» {1004} .

Но император Николай I, сохранив Трубецкому жизнь, сделал всё, чтобы жизнь эта была ему в тягость. «Надо же наконец признать, что ни на кого не сыпалось столько незаслуженных укоров, как на князя Трубецкого, между тем как в оправдание его можно многое сказать», — писал в мемуарах Свистунов {1005} .

Сосланный на каторгу преступник неоднократно имел возможность пожалеть о том, что не разделил участь Сергея Муравьева-Апостола. Во всех правительственных версиях событий князь выглядел полным ничтожеством. Уже в «Донесении Следственной комиссии» объявлялось: Трубецкой 14 декабря весь день «скрывался от своих сообщников, он спешил в Главный штаб присягать Вашему величеству, думая сею готовнос-тию загладить часть своего преступления, и потому, что там соумышленники не могли найти его, ему несколько раз делалось дурно; он бродил весь день из дома в дом, удивляя всех встречавших его знакомых, наконец, пришел ночевать к свояку своему, посланнику двора австрийского» {1006} .

Автор «Донесения» откровенно извращал факты: 14 декабря Трубецкой императору Николаю I не присягал и ни от кого не прятался. Кроме того, согласно его собственным показаниям, «дурно» ему делалось не «несколько раз», а только однажды — при известии, что Московский полк вышел на площадь, и вовсе не от страха за собственную жизнь, а от мысли, что он, «может быть, мог предупредить кровопролитие» {1007} . (Кстати, в день восстания на площади не было ни Рылеева, ни Булатова, но в «Донесении» их поведение выглядит гораздо более пристойно, чем поведение Трубецкого.)

Отвлекаясь же от сюжетов, связанных непосредственно с Сенатской площадью, «Донесение» сообщало, что Трубецкой в 1817 году сознательно обманул своих товарищей сообщением о том, что «государь намерен возвратить Польше все завоеванные нами области и что будто предвидя неудовольствие, даже сопротивление русских, он думает удалиться в Варшаву со всем двором и предать отечество в жертву неустройств и смятений», и эта ложь спровоцировала «московский заговор» — один из первых обнаруженных следствием планов цареубийства {1008} . Между тем вполне возможно, что в данном случае Трубецкой адекватно передавал намерение Александра I {1009} , а если и заблуждался, то искренне.

Читатели узнали из «Донесения», что несостоявшийся диктатор — не только трус и лжец, но и растратчик: якобы пять тысяч рублей, собранных участниками заговора в виде членских взносов, были «отданы князю Трубецкому, а им издержаны не на дела тайного общества» {1010} . Но князь не нуждался в средствах — он был очень богат, и тратить общественные деньги ему было незачем.

Печатная клевета была дополнена устной: Николай I много раз рассказывал своим приближенным, как на первом же допросе Трубецкой пал к его ногам, умоляя о пощаде. Трудно сказать, было ли так на самом деле, однако настораживает настойчивость, с которой царь внедрял этот рассказ в сознание подданных {1011} .

Эти и им подобные измышления быстро распространились в высшем свете, где у Трубецкого было много друзей и родственников, а затем попали за границу. Клевета распространилась и среди его товарищей по каторге, которые, по словам Н. В. Басаргина, «не могли иметь к нему того сочувствия, которое было общим между ними друг к другу. Он не мог не замечать этого, и хотя ни одно слово не было произнесено в его присутствии, которое бы могло прямо оскорбить его, не менее того, однако, уже молчание о 14 декабря достаточно было, чтобы показать ему, какого все об нем мнения» {1012} .

Впоследствии официальная характеристика личности и дел Трубецкого отразилась в записках современников. Так, например, журналист Николай Греч, едва знавший князя, свел воедино все сведения о нем, почерпнутые из правительственных сообщений, и выдал эту компиляцию за собственный мемуарный рассказ: «Князь Сергей Трубецкой, самая жалкая фигура в этом кровавом игрище… умом ограниченный, сердцем трус и подлец… 12-го числа был у Рылеева на сходбище, условился в действиях, но, проснувшись на утро 14-го числа, опомнился, струсил, пошел в штаб, присягнул новому государю и спрятался у свояка своего графа Лебцельтерна, австрийского посланника. Когда его схватили и привели к государю, он бросился на колени и завопил: “Жизни, государь!” Государь отвечал с презрением: “Даю тебе жизнь, чтоб она служила тебе стыдом и наказанием”» {1013} .

К «Донесению Следственной комиссии» восходят воспоминания декабриста И. Д. Якушкина: «14 декабря, узнавши, что Московский полк пришел на сборное место, диктатор совершенно потерялся и, присягнувши на штабе Николаю Павловичу, он потом стоял с его свитой». Столь же компилятивны и мемуарные записи Матвея Муравьева-Апостола, близкого друга Трубецкого, тесно общавшегося с ним в Сибири, но, по-видимому, так и не простившего ему смерти братьев. Матвей Муравьев писал: «С[ергей] П[етрович] был назначен на день 14 декабря 1825 года диктатором и верховным распорядителем восставших войск; но обычная воинская доблесть и храбрость С. П. на этот раз изменили ему, и он провел весь день в самом нелепом малодушном укрывательстве от своих товарищей, а наконец искал спасения от неизбежного ареста в доме австрийского посла графа Лебцельтерна… преданный суду, проявил при допросах малодушие и был из числа самых болтливых подсудимых» {1014} .