Ирина Полякова - Мифы о прошлом в современной медиасреде. Практики конструирования, механизмы воздействия, перспективы использования

Российские исследователи уже неоднократно обращались к вопросам осмысления состояния массового сознания в современной России в контексте ключевых разработок зарубежных «trauma studies». Важные выводы относительно применения понятия «культурная травма» к российской действительности дал в своих работах Ж. Т. Тощенко. При этом, он не просто адаптирует зарубежные концепты культурной травмы, но выявляет специфику их применения к российской действительности. В своей книге, суммирующей результаты его исследований в данной области он отмечает «Россия столкнулась с таким новым и специфическим поворотом, когда трактовка происходящих изменений в мире и в конкретных обществах в категориях травмы имеет огромный смысл с точки зрения объяснения сущности ее понимания и использования» [256] Тощенко Ж. Т. Фантомы российского общества. — М.: Центр социального прогнозирования и маркетинга, 2015. С. 49. . По его мысли, современное состояние российского общества характеризуется противоречивым процессом реставрации части советских норм и традиций, которые не претендуют на отказ от принципов рыночного либерализма, а формируют особую конфигурацию. Описывая современную российскую действительность, он говорит о комбинации культурной травмы и аномии: «1) В то время как российское общество объективно созрело для глубинных изменений, в нем имела место „абсолютизация или превалирование идей одних социальных групп над другими, т. е. игнорирование существующих взаимоисключающих взглядов на будущее страны и способы его достижения, противоречия между сторонниками и противниками либерализма“; 2) разрыв между широковещательными обещаниями политических элит и реальной жизнью миллионов людей; 3) манипулирование общественным сознанием, осуществленное власть имущими „группами давления“» [257] Тощенко Ж. Т. Травма и антиномия — новые черты общественного сознания и поведения в современной России // Социология. 2014. № 4. С. 46. . С этими выводами, безусловно, следует согласиться. При этом теоретические выводы Ж. Т. Тощенко могут быть удачно развиты на примере эмпирических исследований конкретных сфер конструирования и воспроизводства культурной травмы. Именно в этом контексте мы будем развивать наш анализ. Мы не будем претендовать на обобщающие теоретические выводы относительно понятия «культурная травма». Данные выводы были сформулированы в зарубежной гуманитарной мысли. Стоит отметить, что центральное место среди используемых разработок занимают концепции культурной и социальной травмы Д. Александера и П. Штомпки. Им удалось на рубеже 2000 — х годов вывести исследования социокультурных травм на уровень социальной теории. По мысли П. Штомпки культурная травма — это «какое — то значительное событие (воспоминание о подобном важном событии прошлого) бьет по самым основам культуры, точнее, интерпретируется как абсолютно несоответствующее ключевым ценностям, основам идентичности, коллективной гордости и т. д.» [258] Штомпка П. Социальное изменение как травма; пер. с англ. // Социологические исследования. 2001. № 1. С. 8. . Проводя различие между психологической и культурной травмами, Н. Смелзер отмечает, что если первые «рождаются», то вторые «создаются». В отношении культурной травмы он пишет: «захватывающее или подавляющее событие, которое как считается, подрывает или подавляет один или несколько ключевых элементов культуры или культуру целиком» [259] Smelser N. J. Psychological Trauma and Cultural Trauma // Alexander J. C., Eyerman R., Giesen B., Smelser N. J., Sztompka P. Cultural Trauma and Collective Identity. — Berkeley: University of California Press, 2004. P. 38. . По мысли Д. Александера события прошлого «сами по себе» могут и не быть травмой, несмотря на всю их чудовищность. Однако, именно реконструкция определенного события и есть процесс создания культурной травмы, ее «конструирование» [260] Alexander J. C. Toward a Theory of Cultural Trauma // Alexander J. C., Eyerman R., Giesen B., Smelser N. J., Sztompka P. Cultural Trauma and Collective Identity. — Berkeley: University of California Press, 2004. P. 27. . Именно процессуальный, динамический подход к пониманию культурной травмы, восходящий к работам З. Фрейда получил развернутую интерпретацию и доминирует в современной литературе. Наиболее характерно позицию динамического подхода к культурной травме выразил Р. Айерман, который отмечает: «культурные травмы — это не вещи, а процессы создания смыслов и атрибуций, длящаяся борьба, в которой разные индивиды и группы стремятся определить ситуацию, управлять ею и контролировать ее … есть две стороны культурной травмы: эмоциональный опыт и реакция интерпретации. В этом смысле культурная травма — длящийся дискурсивный процесс, обусловленный дихотомией между преступником и жертвой, которая обостряется в связи со значительным, незабываемым событием» [261] Айерман Р. Социальная теория и травма; пер. с англ. // Социологическое обозрение. 2013. № 1. Т. 12. С. 125. . Таким образом, представленные определения и подходы к «культурной травме» показывают актуальность не столько дальнейших теоретических аспектов анализа, сколько необходимость применения данных выводов к многообразию эмпирического материала, щедро предоставляемого современной медийной средой. И действительно, в последние годы наблюдается существенное увеличение эмпирических исследований различных аспектов конструирования культурных травм. Обилие современных работ по культурным травмам [262] См.: Lowenstein A. Shocking Representation: Historical Trauma, National Cinema, and the Modern Horror Film. — N.Y.: Columbia University Press, 2005. 273 p.; Parr A. Deleuze and Memorial Culture: Desire, Singular Memory and the Politics of Trauma. — Edinburgh: Edinburgh University Press, 2008. 209 p.; Meek A. Trauma and Media: Theories, Images and Histories. — N.Y., London: Routledge, 2010. 233 p.; Kilby J. Violence and the Cultural Politics of Trauma. — Edinburgh: Edinburgh University Press, 2007. 161 p. связано с отдельными кейсами, которые не претендуют на масштаб теоретических выводов указанных выше исследователей. Особое место в этой связи занимает распад СССР, который не просто является иллюстрацией trauma studies, а скорее открывает новое направление в изучении культурных травм вообще. Более того, в литературе отмечается, что активное развитие trauma studies во многом хронологически совпадает с исследованием посткоммунистических режимов и их трансформациями в конце 1980 — х — начале 1990 — х годов [263] Wakamiya L. R. Post-Soviet Contexts and Trauma Studies // Slavonica. 2011. Vol. 17. No. 2. November. P. 134. . Наиболее ярким примером здесь как раз является концепция П. Штомпки. Важные выводы относительно распада СССР как события и процесса конструирования культурной травмы находим в работах С. Ушакина, который солидаризуется с позицией К. Карут [264] См.: Caruth С. Unclaimed Experience: Trauma, Narratives, and History. — Baltimore: Johns Hopkins University, 1996. 168 p. и предлагает говорить о культурной травме в трех ключевых аспектах: травма как опыт утраты, травма как символическая матрица, травма как консолидирующее событие [265] Ушакин С. «Нам этой болью дышать»? О травме, памяти и сообществах // Травма: пункты: сборник статей / сост. С. Ушакин и Е. Трубина. — М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 8. . Характеризуя постсоветское состояние российского общества, он указывает, что в нашем случае имеют место все три аспекта, ни один из которых не является способом преодоления травмы: преодоление травмы воспринимается не только как «невозможное», но и как «ненужное». Причем в последние годы, именно третий аспект начинает доминировать в политической и медийной повестке. В условиях социальной неопределенности и аномии «поиск связующей травмы, активизация исторических трагедий, воспроизводство чувства потери становятся востребованными при формировании чувства сопричастности и коллективности» [266] Там же. С. 25. . По нашему мнению, в случае распада СССР как культурной травмы современного российского общества ситуация осложняется тем, что имеет место определенный синтез реального и воображаемого опыта утраты. Это связано с активной жизнью и деятельностью поколений, продолжающих воспроизводить негативный образы памяти о событиях начала 90-х гг., а также с активизацией в современной России государственной политики памяти, ориентирующейся на идеи линейной исторической преемственности, ключевой роли государственности в российской истории и имперской интерпретации истории СССР [267] См.: Копосов Н. Е. Память строгого режима: история и политика в России. — М.: Новое литературное обозрение, 2011. 315 с. . Однако и в том и в другом случае «анализ исторической травмы вытесняется попытками умножить число эмоционально заряженных рассказов о травмах» [268] Ушакин С. «Нам этой болью дышать»? О травме, памяти и сообществах // Травма: пункты: сборник статей / сост. С. Ушакин и Е. Трубина. — М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 18. . Ностальгия по советскому в политической и культурной жизни современной России оказывается способом воспроизводства именно травматического опыта, травматических структур памяти: «ретроверсии оказываются в итоге попыткой цитаты, плагиата, реставрации (советского) символического порядка, понятого и как механизм преодоления (символической) неупорядоченности, и как доступный словарь (структурно организованных) символов. За скобками такого воспроизводства протезов — означающих (советского) прошлого остается дискуссия об изначальных контекстах, благодаря которым эти означающие в свое время обрели … плоть и кровь» [269] Ушакин С. Указ соч. С. 17. . Итак, как было показано выше восприятие событий, связанных с распадом СССР может быть интерпретировано как «культурная травма» и является особым случаем в рамках trauma studies. Вместе с тем, случай Советского Союза и экономические трудности начала 1990-х годов показывают, что разговор о «воображаемом», «сконструированном» характере культурной травмы следует интерпретировать в русле умеренного, а не радикального конструктивизма. Другими словами, за слоем медийного, художественного и возможно политического дискурса, формирующего определенное травматическое сознание лежит коллективная память населения России о событиях 1991 года. И эта коллективная память является отчетливо негативной, что неминуемо накладывает отпечаток на особенности конструирования культурной травмы в современном медийном дискурсе. Однако, какова роль медийного дискурса в конструировании культурной травмы?