Леон Юрис - Милая , 18

— Что же мы можем сделать? — Шимон отвернул­ся от окна.

— Убивать этих гадов! Чтобы им небо показа­лось с овчинку!

— Андрей! Вспомните — им сдались Дания, Нор­вегия, Польша, Франция, Голландия! Неужели же они отступят перед нами? За одного убитого нем­цы схватят двадцать, тридцать, сто заложников, поубивают женщин, стариков и детей. Вы берете на себя такую ответственность?

— Вы такой же ненормальный, как и Алекс, Ши­мон. Вы серьезно полагаете, что на гетто и на принудительном труде они остановятся? Они же собираются стереть нас с лица земли!

Два бывших улана смотрели друг на друга — воплощение гнева и растерянности. Шимон пока­чал головой.

— Совсем скоро настанет такой момент, когда вы поймете, что иного выхода у нас нет — толь­ко борьба, — сказал Андрей.

* * *

Андрей ушел от Шимона вне себя от ярости. К Александру на Милую, 18 он не пошел. Там ча­сами будут тянуться отчеты, обсуждения, пре­рекания. Альтерман, Сусанна и Рози опять бу­дут слушать его рассказы о страхе, охватившем гетто, о методичном уничтожении интеллигенции, о создании новых лагерей принудительного труда и о невообразимых безобразиях. И будут старать­ся создать новые отделения ”Общества взаимопо­мощи” в Белостоке или еще где-нибудь, и орга­низовывать выпуск подпольной газетки на одной страничке — словом, будут пытаться загородить вышедшую из берегов реку несколькими мешками с песком.

Андрей быстро шел к дому Габриэлы, стараясь не видеть и не слышать, что творится кругом. В последнее время в Варшаве появилось много людей, скрывающихся под чужой фамилией, в их числе была и Габриэла. Установилось неписаное правило: если в общественном месте встречаешь друга, который делает вид, что не знает тебя, значит, так надо.

Габриэла переехала в небольшую квартирку на улице Сухой. Через Томми Томпсона передала матери и сестре, чтобы они ей не писали, иначе у нее могут быть неприятности, отправила распоряжение не переводить ей ренту в Польшу и нашла себе скромное место преподавательницы французского и английского в школе закрытого типа при монастыре урсулинок.

Андрей остановился перед домом Габриэлы. В доме напротив находилось гестапо. Как это ни парадоксально, но он считал ее квартиру, пожа­луй, самым безопасным местом в Варшаве.

Было рано. С работы Габриэла наверняка еще не вернулась. Он написал ей записку и опустил в почтовый ящик, чтобы, придя домой, она не испугалась.

Андрей разделся, сел в глубокое кресло и за­ставил себя успокоиться. Жуткая была поездка. Он только сейчас почувствовал, что за все трое суток спал каких-нибудь несколько часов. За­крыв глаза, он повернулся лицом к солнцу и тут же задремал, согретый теплыми лучами.

... Шум шагов мгновенно разбудил его. Это Га­би, прочитав записку, бегом поднялась наверх. Хлопнула дверь. Габи опустила пакеты с продук­тами прямо на пол и разглядывала Андрея в сгущающихся сумерках. Потом села к нему на коле­ни, положила голову ему на плечо, и так, приль­нув друг к другу, они молчали — только ее вздо­хи нет-нет да прерывали тишину.

Она смотрела на него. Осунувшееся, усталое лицо. С каждым днем его силы иссякают — она это видела. После каждой поездки он возвраща­ется вконец измученным, не перестает грызть себя.

Сейчас, пусть ненадолго, она может подбод­рить его. Андрей блаженно улыбнулся, когда она погладила его по лицу.

— На этот раз было совсем скверно, — сказал он. — Не знаю, как долго я выдержу.

Она ласкала пальцами его глаза, губы, шею, и ему становилось легче.

— Габи...

— Что, дорогой?

— Когда ты рядом, я как будто забываю все на свете. Почему мне так хорошо с тобой?

— Молчи, молчи, отдохни, дорогой, тебе нужно набраться сил.

— Габи, когда они уймутся? Что они от нас хо­тят?

— Молчи, не говори ничего, ни-че-го...

Из дневника

Ты не прячь колечко, мама,

Если немец не найдет,

Ганев [44] Ганев (идиш) — вор; мн. ч. ганувим. Макс придет к нам прямо

И себе его возьмет.

Вот такой куплет сочинил Натан-придурок, ко­торый слоняется по гетто и придумывает нечто вроде стихотворных пророчеств. Никто не знает, откуда Натан-придурок взялся, кто его родите­ли, как его фамилия. Одет он в грязные лохмо­тья, спит прямо на улице или в подвалах. Все знают, что он — существо безобидное, и жалеют его. Натан-придурок появляется в самых лучших кафе еврейских районов, исполняет новые купле­ты и получает свой честно заработанный обед. Он предпочитает рыбу, потому что делится ею с десятком, если не больше, бездомных котов, ко­торые ходят за ним по пятам, а он их зовет име­нами членов Еврейского Совета.

А. Б.

* * *

Макс Клеперман вырос в трущобах. С малых лет он понял, что жить за счет других легче, чем, упаси Бог, гнуть спину самому и честно трудить­ся. В пять лет, уже отличаясь ловкостью рук, он шнырял по шумному, смрадному толчку на Парисовской площади и лихо тащил все подряд с ручных тележек, которые катили перед собой бо­родатые евреи. А в семь лет он стал специалис­том по укрыванию ворованных вещей.

Когда хорошие еврейские мальчики, такие, как Андрей, разносили покупателям кур, купленных в лавках их отцов, и на них нападали хулига­ны, избивая их и отнимая кур, плохие еврейские мальчики, такие, как Макс, этим хулиганам по­могали: откупали у них кур (и не только кур), а потом на Парисовском базаре перепродавали втридорога.

В четырнадцать лет он успел трижды отсидеть в Павяке: первый раз за кражу, второй — за вы­могательство и третий — за жульничество. В шестнадцать лет он перебрался в подходящий для него район Смочи, заселенный отбросами еврей­ского общества Варшавы. В семнадцать его при­няли полноправным членом ночного клуба ”Гренада” — знаменитой варшавской малины.

С возрастом таланты Макса расцвели еще пыш­нее. Он возглавил банду здоровенных молодчи­ков, которые завладели районом, прилегающим к Гжибовской площади, где были сосредоточены ма­газины строительных материалов, лавки куста­рей, конторы подрядчиков, металлургические за­воды и кирпичные фабрики. При помощи своих мо­лодчиков Макс прокладывал себе дорогу на площадь, пока не прибрал к рукам большую часть торговых сделок, совершавшихся на этой терри­тории. Только профсоюзы мешали ему стать пол­новластным хозяином этого царства. На мизинце у него поблескивал бриллиант в восемь каратов, и пепел от его сигары падал на половину всех строительных контрактов, подписанных в Варшаве.

В ночном клубе ”Гренада” Макс чувствовал се­бя как дома и пользовался уважением даже в гойском преступном мире на Сольце. Но, как это ни странно, в его жизни наступил момент, когда он начал задаваться вопросом, что проку в его тяж­ком труде — все равно он остается ничтожест­вом, никем.