Петр Панкратов - Добрые люди. Хроника расказачивания

— Ты что, баба? — спросил тот.

— Нет. Я не баба.

— Тогда на хрена мне нужно с тобой знакомиться?

— Что-то у нас не так делается, — сказал Степура.

— Прикуси язык, а то не посмотрю на то, что ты, дурак здоровый, вымахал, вырву язык и отдам кобелю или арестую и забуду, дня на три. Через три дня приду, ты будешь ползать на полу и пытаться лизать носки моих туфель.

— Что Вы говорите? Опомнитесь, мы с вами являемся членами одной партии.

— Я с тобой в одной партии? Какая чушь! — заявил Эйфман.

Степура крутнулся и пошел крупным шагом на выход, потом зашел в Райком, где попросил помощника секретаря Райкома написать фамилии прибывших на бумаге и дать этот список ему.

Дома Степура собрал в кабинете Ивана Павловича всех своих и рассказал о бюро Райкома и разговоре с Эйфманом, и предложил написать письмо Будённому. Напишу я сам, а завтра утром соберёмся, прочитаю. Добавим, исправим и отошлём. На утро заслушали письмо. Первым после паузы заговорил Михаил Иванович.

— Письмо такое, что лучше не напишешь. Надо нам всем подписать и отослать, но и добавить можно: «Просим доложить товарищу Сталину от нашего имени». Степура подписал своей рукой и сказал:

— Подписывайте.

Все подписали.

Семен Михайлович Будённый, трижды прочитав письмо, подумал о том, что он может лично сделать и, не найдя способа помочь авторам письма, зная, что Сталин не сильно жалует евреев, решил пойти к нему и попросить помочь.

Сталин, на удивление внимательно, как писал потом Будённый, выслушал письмо из станицы Прихопёрской, попросил перечитать то место, где Эйфман говорит, что он не состоит со Степурой в одной партии: «Я с вами в одной партии? Какая чушь!» и что-то записал.

— Напиши, товарищ Будённый, своим командирам, что все будет исправлено в ближайшее время.

Двадцать пятого марта Стручалин и Петухов вернулись в Кумылгу.

Сопровождал их работник ЦК партии. Он собрал бюро Райкома, на котором объяснил все, восстановил Стручалина на посту первого секретаря Райкома, а Петухова его начальство восстановило в его прежней должности.

А по зерну Сталин ничего не сделал. Люди станицы дали мало зерна. Они его спрятали.

Станица жила единой семьей. А жители станицы Кумылженской и Кумылженских хуторов не успели принять никаких мер для спасения зерна. У них выгребли всё. Вот и голод.

Пришло время выполнять план сдачи мяса государству. Еще в первой половине мая, по совету Михаила Ивановича, колхоз имени Будённого на Рябовском базаре и на Придубровских хуторах купил и поставил на откорм семьдесят голов крупного рогатого скота.

Правление колхоза решило сдать государству десять бугаёв и двух рабочих волов. Каждый бугай весил более тонны, а волы около тонны. Бугаи и волы были хорошо упитанны. Они на весах в Михайловском мясокомбинате, после скидки трех процентов, показали 18600 килограммов.

Приёмщик скота пригласил директора, зоотехника и ветврача мясокомбината посмотреть скот, все согласились, что такого откормленного скота они никогда не видели.

В «Михайловской правде», а через неделю и в областной газете появились статьи и фотографии скота. Читали газеты и в колхозе имени Будённого. Остальной откормленный скот продали мясом на рынке.

Ничего не смогли сделать Стручалин и Петухов против надвигающегося голода. Правая сторона Хопра до весеннего разлива получила триста центнеров пшеницы. Как делить их на все колхозы правобережья? Решили отдать семена колхозу имени Будённого. А он, высевая по центнеру на гектар, засеял триста гектаров.

Лесхоз дал колхозу по двести центнеров овса и ячменя, и на общественное питание шестьдесят центнеров пшеницы. У станичного совета был запас зерна ещё с двадцатых годов, да ежегодно засевалось общественное поле до 1925 года включительно.

Ежегодно доходы от зерна превышали расходы. Ежегодно создавались запасы. Давал совет ссуду крестьянам на посев, но с возвратом.

Снова, как и в двадцатые годы, станица Прихопёрская и прилегающие хутора явились островком, где не было голода. Недоедание было, но голода не было. А кругом был. Там же, где был голод в 1921–22 годах: на Украине, на Дону, на Кубани, нижнем и среднем Поволжье, Урале, т. е. в тех местах, где сеяли злаковые культуры, и они давали хорошие урожаи.

План весеннего сева повсеместно был сорван. Придубровские и Прихопёрские хутора не сеяли. Сеяла одна станица и то десятую часть того, что она должна была посеять. Кумылженские хутора сеяли мало: у них и семян было мало, и тягловая сила вышла из зимовки тощей. Быки и лошади падали в борозде. Бабы — погоняли, били их палками, но они не вставали. Бабы ревом ревели над ними, утирая глаза и носы концами платков.

Приезжие вооружённые люди не только изымали хлеб у колхозников; в станице Прихопёрской они сняли с работы председателя колхоза Сенчукова и назначили председателем двадцатипятитысячника — волжского бурлака [52] Бурлак — неженатый, несемейный казак, не имеющий хозяйства. ( Прим. ред. ) и сына бурлака, но члена партии, который понятия не имел о сельском хозяйстве. После весеннего сева пахать пары не стали. Люди отдыхали, а новый председатель и «в уст не дул».

На бюро Райкома, проходившем в апреле месяце, и на котором Сенчуков и Горшков не были из-за разлива Хопра, Ивана Павловича Горшкова отстранили от обязанностей секретаря первичной парторганизации и поставили приезжего. Степана Ефимовича Сенчукова поставили зав. овцефермой, где было всего двести голов овец. Колхозники говорили:

— Потерпи, Степан Ефимович, через год на отчетно-выборном колхозном собрании изберем председателем колхоза тебя. Мы немного растерялись перед наглостью приезжих. Мы подберем нюни и всех приезжих прогоним.

С колхозниками бурлак был очень груб. Когда счетовод первый раз при новом председателе, заполняя бланки платежных поручений, сказал:

— Вторая подпись тут Сенчукова, — председатель заорал:

— Ты делай свое дело, атаманский холуй, если хочешь жить!

Через неделю счетовода колхоза, бывшего военного писаря станицы Прихопёрской Скурлатова Трофима Васильевича хоронили.

Врач местной больницы, дал справку: «Смерть наступила в результате разрыва сердца». А ещё через неделю Трофим Васильевич Скурлатов, живой и здоровый, на четырехместном баркасе отплыл от пристани возле дома полковника царской службы Митрофана Петровича Краснова. На пятый день путешествия Трофим Васильевич взял на станции Арчеда железнодорожный билет до Нижнего Новгорода через Москву. Там в Нижнегородской губерни, в лесу, на кордоне жила его дочь с мужем и двумя детьми. Встречал его на станции зять, которому было сказано, что он теперь не Трофим Васильевич Скурлатов, а Корней Григорьевич Поляков.