Юлия Кантор - Невидимый фронт. Музеи России в 1941–1945 гг.

Характерно, что в отчетах военного времени, как и в послевоенной советской историографии, не приводится практически никаких данных о том, какое количество экспонатов осталось неэвакуированным. Как почти невозможно встретить в них и документы, рассказывающие о катастрофических просчетах в этой сфере. Документы эти в советское время были попросту недоступны историкам и искусствоведам, те же немногие, кто имел к ним доступ, не имели право публиковать их. В исследованиях послевоенного периода все выглядит существенно более оптимистично, нежели на самом деле было. Классический пример такого рода анализа: «Успешное проведение эвакуации явилось важнейшей предпосылкой спасения основных музейных ценностей Москвы, Ленинграда, Новгорода, Пскова, Смоленска, Херсонеса, Истры, Тулы, Курска и других городов РСФСР» [207] Симкин М. П. Указ. соч. С. 183. . Не только профессионалу, но любому человеку, хоть немного знакомому с историей Великой Отечественной, одно перечисление городов – Новгород, Псков, Смоленск и т. д., где погибли десятки тысяч бесценных экспонатов, – такие оптимистичные выводы кажутся несколько лукавыми. Относительно благополучный вывоз ценностей был достигнут сверхтяжелым запредельным напряжением – физическим и моральным – музейных работников и добросовестных сотрудников госаппартата и просто неравнодушных людей, добровольно приходивших помогать паковать, переносить, наконец, укрывать национальное наследие. Но эти усилия порой оказывались бесполезными из-за бюрократических проволочек, рассогласованности действий различных государственных структур, из-за отсутствия обратной связи между центром и регионами, наконец, из-за управленческого коллапса первых месяцев войны. Все это вряд ли можно объяснить исключительно внезапностью нападения, мощностью и стремительностью нацистского наступления и необходимостью в кратчайшие сроки эвакуировать сотни предприятий военно-промышленного комплекса.

Вероятно, причина и в том, что далеко не во всех регионах имелись полные, единые списки фондов. Еще одна, не менее веская, причина: боязнь – прежде всего чиновников на местах – получить «нагоняй» от вышестоящих инстанций за «оставленные врагу» ценности. В послевоенное время на фоне совершенно справедливой риторики о беспрецедентном варварстве оккупантов было не принято называть конкретные цифры утраченного, и составлением обобщающего списка потерь на государственном уровне не занимались. Эта тема была не слишком комфортной – ибо являлась сильным аргументом в пользу того, что советское государство не было готово к войне.

Нужно констатировать и тот печальный факт, что и в постсоветское время, за четверть века, тема судьбы военных ценностей исследована крайне фрагментарно, так и не заняв достойного места в отечественной историографии новейшего периода.

«До чего он был прекрасен в необыкновенную солнечную осень 1941 года и – и до чего он великолепен в суровейшую зиму страшного 1942 года. 22–29–30 градусов Цельсия. В течение трех месяцев – воздух, промерзший насквозь, здания засыпаны снегом и стоят на белом ковре; на решетках, на украшениях, скульптурах, памятниках иглы инея в несколько сантиметров длины. Сквозь промерзшую розово-золотую мглу воздуха яркое солнце освещает лаконичные памятники Ленинграда, сообщая им аспект гигантских призраков. Все лишено ненужных подробностей, все смягчено в контурах, формах. Лаконический стиль города еще удесятерен этим в сторону прекрасного. Северная Пальмира! Да, тот, кто жил эту зиму в Ленинграде – может этому определению поверить, видя город в этом освещении зимнего солнечного дня, зимнего заката, долгой зимней лунной ночи при одной луне, без другого освещения. Город – монументальная сказка. Исаакий – розово-серое видение, улица России – как бы фарфор веджвуд, золотисто-розовый, над которым нежный, весь пронизанный морозом бархат голубого неба. Нет места для анализа, разум уступает место чувствам – видишь истинно прекрасное, где природа суровейшая, жесточайший мороз, едва переносимый, создали из архитектуры, из творения рук человеческих – нечто непередаваемое, нечто неописуемо прекрасное. Написать, нарисовать – нельзя. Можно запомнить и никогда уже не забыть – тем, кто имеет глаза. Но надо сказать, что в эту зиму, со всеми ее ужасами, глаза разверзлись – все говорили: “Как прекрасен наш город!” И это прекрасное открывалось во время войны. И думается, что враг видел и ощущал другой раз это прекрасное, но все же он разил памятники, но не сразил город. Нет! Он стоит, крепкий и прекрасный и сегодня!!!» [208] Ильин Л. А. Прогулки по Ленинграду. СПб., 2012. С. 19–20. , – этот пронзительно эмоциональный гимн хрупкой красоте, побеждающей варварскую силу, принадлежит перу главного архитектора города на Неве, интеллигента, воспитанного Серебряным веком, Л. А. Ильина. Читая эти строки, невозможно поверить, что написаны они не постфактум в мирное время, а в самый страшный период ленинградской блокады – в декабре 1941-го. Ильин погиб в блокадном Ленинграде, не успев закончить «Прогулки по Ленинграду», опубликованные впервые в 2012 г. (Рукопись сохранилась в Государственном музее истории Петербурга.)

Судьба Ленинграда – особая страница в истории Второй мировой войны. «“Люблю тебя, Петра творенье, люблю твой строгий, стройный вид…” – эти строки великого нашего поэта – не холодная классическая риторика. Они страстный гимн классическому образу Ленинграда. Да, именно теперь, когда на стройное тело города сыплются удары воздушных атак и артиллерийских шквалов, нельзя не любить его по-пушкински страстно» [209] Там же. С. 19. , – писал Ильин замерзающими чернилами и стынущей рукой. Так любили, так чувствовали город – словом и делом помогая сохранить красоту – петербургские музейщики. На их плечи легла неимоверная тяжесть сохранения шедевров истории и культуры.

В то время не было мирных профессий. Люди, оберегавшие сокровища музейных фондов, тоже были бойцами, служившими на передовой ответственейшего из фронтов: они спасали культуру от варварства. Духовность от бездушия. Их мужество, их вера в победу помогли городу выжить и возродиться.

Лето 1941-го. Линия фронта стремительно приближалась к северной столице. 8 сентября сомкнулось кольцо блокады. Музейные ценности из пригородов, которые не удалось эвакуировать на восток страны, отправили в Ленинград. Их хранилищем предстояло стать Исаакиевскому собору, где размещался Антирелигиозный музей.

Уже в первые дни войны научными сотрудниками Антирелигиозного музея были отобраны экспонаты и материалы из фондов, которым предстояло отправиться в эвакуацию. Здесь были иконы из дерева и перламутра, мелкие предметы культа, деревянная скульптура, проектные чертежи храма, две уникальные деревянные модели собора, выполненные крепостным резчиком, мастером-самородком Максимом Салиным, бюст Огюста Монферрана из различных пород камня, предметы из спецкладовой и многое другое. Все это уложили в ящики, опечатали пломбами и в два этапа эвакуировали за Урал. Оставшиеся экспонаты были сняты со стендов и сложены в шкафы. Библиотека научного отдела расположилась в одном из подвальных помещений. Церковные облачения поместили в ящики и законсервировали, часть развесили в ризнице. В соборе остались лишь настенная живопись, бронзовая скульптура и мозаика. В июле 1941 г. Исаакиевский собор был закрыт.