Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

Сам Шаумян в письме к Ленину от 7 апреля 1914 г. сообщил, что начал писать брошюру о национальном вопросе, но не закончил отчасти из-за занятости армянской брошюрой про национально-культурную автономию, «отчасти ввиду расхождения с Вами (первый раз, кажется, начиная с 902 года расхожусь с Вами)», еще раз он подробно излагал свою точку зрения и спорил с Лениным в письме от 30 мая [741].

Написанная в Туруханске статья Сталина к тому времени давно уже была в редакции «Просвещения», но света так и не увидела, а в июне 1914 г. журнал был закрыт правительством. Неизвестно, почему статья не была опубликована. Не понимал этого и сам Сталин, принимавшийся, по-видимому тщетно, выяснять ее судьбу. 25 февраля 1916 г. он просил И. Арманд сообщить, «какова судьба статьи К. Сталина о „культурнонациональной] автономии“, вышла ли она в печать, а может быть и затерялась где-нибудь? Больше года добиваюсь и ничего не могу узнать» (см. док. 64). Брошюра с переизданием сталинской статьи «Марксизм и национальный вопрос», которую собирался напечатать Зиновьев осенью 1913 г., в 1914 г. действительно вышла в петербургском издательстве «Прибой [742], но статья, написанная в Костино и отосланная Зиновьеву в январе 1914 г., пропала, текст ее не известен [743]. Два года спустя, в начале февраля 1916 г., Сталин в письме Л. Б. Каменеву подробно излагал план и содержание новой работы по национальному вопросу, причем отвечая на исходивший от Зиновьева вопрос о том, как обстоят дела с этой статьей (см. док. 63). Стало быть, дело не в том, что публицистика К. Сталина не была востребована Лениным и Зиновьевым.

Между тем в декабре 1913 г. в черновом блокноте директора Департамента полиции Белецкого, куда он записывал сведения, полученные от важной агентуры, прежде всего Малиновского, появилась помета: «Кобе и Андрею к побегу выслано 100 р.». Это место Белецкий подчеркнул красным карандашом и приписал, что нужно предупредить по телеграфу [744]. Действительно, 17 декабря Белецкий телеграфировал красноярскому губернатору и в Енисейское ГЖУ, что Яков Свердлов и Иосиф Джугашвили намереваются бежать, «благоволите принять меры к предупреждению побега» [745]. 29 января 1914 г. он известил начальника Енисейского ГЖУ, что Свердлову и Джугашвили «высланы 28 января кроме ранее посланных ста рублей еще пятьдесят для организации побега» (см. док. 20). Более того, документально подтверждается, что Джугашвили переводы получил: 50 рублей 2 февраля и еще 50 рублей 17 февраля, причем для получения их на почте в Монастырском он оба раза написал доверенности на пристава Кибирова [746].

Енисейские жандармы к полученным предупреждениям отнеслись с прежним философическим спокойствием, в Петербурге же начали не на шутку нервничать. В середине февраля им вообще померещилось, что Свердлов уже бежал, находится в Москве и отправляется за границу. Этот казус в советское время непременно приводили его биографы и с удовольствием цитировали телеграммы, летевшие из Петербурга не только в Красноярск, но и в жандармские отделения Харькова и Варшавы. Попутно жандармы перепутали Свердлова с якобы бежавшим из нарымской ссылки Алексеем Рыковым. Обмен телеграммами продолжался почти месяц, пока 15 марта чины Енисейского ГЖУ, которых из Петербурга настойчиво уверяли в бегстве Свердлова, не телеграфировали, что проверили и удостоверились в том, что он находится в Селиванихе. Выяснилось, что в Москве побывал бежавший из Нарымского края брат Свердлова Вениамин, оттого и пошла вся неразбериха [747]. Итогом ее стало чудесное донесение начальника Московского охранного отделения полковника Мартынова в Департамент полиции от 18 марта, которым он разом сообщил, что скрывавшимся в Москве беглецом из Нарымского края оказался не Алексей Рыков, а Яков Свердлов, бежавший из Туруханского края, и что затем выяснилось, что это был не Яков Свердлов, а его брат Вениамин, бежавший все-таки из Нарыма» (см. док. 21–25).

Параллельно с этим переполохом в конце февраля Енисейский розыскной пункт получил сообщение агента, что Джугашвили и Свердлов в самом деле собираются бежать летом, когда откроется навигация. Решено было наконец перевести их на станок севернее Монастырского (см. док. 27). В середине марта 1914 г. оба они были водворены на станок Курейка в сопровождении двух стражников, при Сталине состоял Лалетин. Точная дата приезда их в Курейку не известна. 13 марта Свердлов написал сестре еще из Селиванихи и известил ее о своем переводе на новое место. Свердлов просил прислать денег и предупредил, что Джугашвили из-за получения переводов лишили казенного пособия, так что «деньги необходимы мне и ему. Но на наше имя посылать нельзя» (см. док. 28). 16 марта Сталин подал прошение о возвращении ему изъятых еще в петербургском доме предварительного заключения часов, указав свой адрес уже в Курейке (см. док. 31), это прошение могло быть написано перед отъездом из Монастырского. Поводом к нему послужило доведенное до сведения ссыльного извещение из Петербургского дома предварительного заключения о том, что там остались его «черные открытые часы с черным шнурком и белье, а именно: 2 рубахи, 2 п[ары] кальсон, 1 полотенце и 1 носовой платок, для получения каковых вещей ему необходимо выслать 1 руб. 25 коп. на пересылку, или же, если он желает, то может поручить кому-нибудь из родственников или знакомых получить означенные вещи в конторе Дома». Если же от Джугашвили не последует просьбы, то часы будут проданы и на вырученные деньги ему вышлют белье [748].

22 марта Свердлов уже рассказывал в письмах, как устроился на новом месте (см. док. 32). Здесь, как и в письме от 13 марта, Свердлов о себе и Джугашвили говорит «мы». По приезде в Курейку они поселились в одном доме.

Потребовалось совсем немного времени, чтобы их отношения разладились. Уже 22 марта Свердлов в письме знакомой Л. И. Бессер заметил, что его товарищ по ссылке Джугашвили «парень хороший, но слишком большой индивидуалист в обыденной жизни». Как явствует из этого письма Свердлова, со времени их переезда в Курейку почта туда еще ни разу не приходила, так что основы конфликта были, несомненно, заложены изнутри отношений. 27 мая Свердлов писал ей же, жалуясь на обстановку оторванности от мира: «Со мной тов[арищ]. Но мы слишком хорошо знаем друг друга. Притом же, что печальнее всего, в условиях ссылки, тюрьмы человек перед вами обнажается, проявляется во всех своих мелочах» (см. док. 39). 27 июня жене: «С своим тов[арищем] мы не сошлись „характером“ и почти не видимся, не ходим друг к другу» (см. док. 40). По воспоминаниям жителей Курейки, уже к Пасхе (которая в тот год была 6 апреля) они разошлись по разным квартирам. Наконец, после возвращения в Монастырское осенью 1914 г. Свердлов еще раз коснулся этого в письме жене: «Ты же знаешь, родная, в каких гнусных условиях я был в Курейке. Тов[арищ], с кот[орым] мы были там, оказался в личных отношениях таким, что мы не разговаривали и не виделись» (см. док. 42). Практически это все, что мы знаем об их конфликте. Свердлов ничего не уточнял. Борис Иванов, один из туруханских ссыльных, в варианте своих воспоминаний, написанных после смерти Сталина, изложил ситуацию со слов Свердлова. Дело было в Монастырском, Спандарян и Швейцер через охотников узнали, что Сталин скоро приедет ненадолго. Свердлов держался в стороне и сказал зашедшему к нему Иванову, что «вот приедет товарищ из далекой от нас Курейки, а я не могу с ним встретиться и поговорить. Ведь сидит на этом жалком станке Курейка, как отшельник. По прибытии в ссылку я поселился в его хижине, но вскоре он не стал со мной разговаривать и дал понять, чтобы я освободил его от своей персоны, и я тогда стал жить отдельно от него. Думал, что живя по отдельности, у нас восстановится дружба и общение, но этого не случилось. При встрече он перестал здороваться и вообще делал все, чтобы не встречаться. Вот сейчас он приезжает, а ко мне не зайдет». Иванов заметил, что Свердлов нервничал, говоря это, «глубоко переживал враждебное отношение Кобы к нему» [749]. Примечательно, что и здесь Свердлов не дал никакого объяснения причин охлаждения и разрыва, позволяя собеседнику думать, что все дело в странном характере Кобы. Между тем наблюдавший его приезд Иванов в качестве главной его черты выделил то, что «Сталин по натуре своей человек очень веселый» и, оказавшись в доме Спандаряна, «всегда вносил оживление в эту обстановку своим смехом, шутками» [750]. Спандаряна Иванов характеризовал как очень нервного, угнетенного, вспыльчивого и несдержанного. «Он до такой степени иногда выходил из себя, что, например, от злости от укуса комара летом даже рвал на себе одежду» [751]. Кобу Спандарян обожал, и вслед за ним проникся неприязнью к Свердлову, отчего ссыльные в Монастырском оказались разделены на две враждебные партий [752].