Ольга Эдельман - Сталин. Биография в документах (1878 – март 1917). Часть II: лето 1907 – март 1917 года

Нет внятных данных, чтобы судить о вкладе каждого из троих в этот конфликт. Быть может, интриговал Малиновский, стараясь по заданию своих кураторов из Департамента полиции поссорить Джугашвили и Свердлова и расстроить их связи с ЦК. Мог интриговать и сам Коба, признанный мастер этого дела, хотя в данном случае совершенно не понятны цель и смысл такой интриги. 10 апреля он снова написал Малиновскому подчеркнуто бодрое, дружеское письмо, хвалил его думскую речь и статьи, радовался успехам фракции и перевесу над ликвидаторами, предлагал свои статьи («я скажу К. Сталину, чтобы он почаще писал»), просил присылать «Правду». «На днях я послал тебе письмо. Ты его, должно быть, получил и ругаешь меня. Что ж, ругай на здоровье, если думаешь, что я заслужил». Вроде бы настроение Иосифа Джугашвили переменилось, он что-то для себя прояснил и успокоился, убедился, что никто в партийной верхушке не настроен против него.

Но затем следует постскриптум со странным оборотом темы: «Кто-то, оказывается, распространяет слухи, что я не останусь в ссылке до окончания срока. Вздор! Заявляю тебе и клянусь собакой, что я останусь в ссылке до окончания срока (до 1917 г.). Когда-то я думал уйти, но теперь бросил эту идею, окончательно бросил». И еще один постскриптум, в котором Сталин лихо насмехался над свежей статьей Мартова (см. док. 37).

Что означал этот постскриптум с заявлением, что он не собирается бежать? Кому оно на самом деле было адресовано – членам ЦК, перлюстрирующим письмо жандармам или же лично Малиновскому? В последнем случае он либо призван поставить точку в выяснении недоразумения, либо же означает повышенный градус недоверия: никаких конспиративных планов больше с ним не обсуждать и делать вид, что их нет. Если так, то Коба по каким-то признакам убедился в подозрительности поведения Малиновского, о чем говорилось (возможно, при нем) еще в Вене у Трояновских. Тем не менее у Кобы должно было быть звериное чутье, ибо как раз в то время истинная роль Малиновского начинала вскрываться при сильном сопротивлении Ленина, отказывавшегося верить в его двуличность.

Все написанное по поводу ссоры между Сталиным и Свердловым отличается характерной особенностью: Свердлов всегда представлялся правым, пострадавшим от дурного нрава Сталина. Это неудивительно, ведь письма Свердлова впервые были опубликованы еще в 1924 г., и, вероятно, это был неслучайный шаг в ходе внутрипартийной полемики. Затем они цитировались в книге его вдовы, вышедшей в 1957 г., и тогда же вошли в трехтомное собрание избранных произведений, составленное при ее же участии, тогда же вновь пошли в ход слова Свердлова о «слишком большом индивидуалисте». Сам Свердлов неизменно подразумевался безупречным. Между тем даже опубликованные в трехтомнике письма его из Туруханского края при внимательном прочтении рисуют отнюдь не простой характер Якова Михайловича.

Он и в Монастырском склонен был жаловаться на нервозность и раздражительность. В октябре 1913 г. писал жене, что нервозность, заметная даже со стороны, проистекает от чрезмерной погруженности в самоанализ, намекал на то, что «масса потребностей годами остается неудовлетворенной», пускался в рассуждения о свободе чувств и ее пределах [758]. В том же письме из Курейки от 22 марта Свердлов пишет, что трения с товарищем не так важны, «гораздо хуже то, что нет изоляции от хозяев», хозяйские дети «торчат часами у нас» и «мешают» (см. док. 32). 20 мая он заявил Л.И.Бессер, что «занят по горло» до начала июня (комментаторы указали, что он сочинял какой-то «метеорологический отчет»), а 27 мая признался, что весна прошла «крайне скверно», он почти не занимался. «Не думайте, что был занят какими-либо сложными личными переживаниями. Нет, просто пропала охота заниматься, и не было ни малейшего желания заставлять, ломать себя. […] За всю распутицу не написал даже ни одного письма. Не было надлежащего настроения» (см. док. 39). Вперемешку с этим восторгался природой, расписывал, как хорошо плавать на лодке и как он ходит на лыжах. В середине лета, когда стояли белые ночи, рассказывал жене, что, с тех пор как отпала необходимость топить печь, он почти не готовит себе еду, питается соленой рыбой, «перестал вести регулярную жизнь. Ложусь рано. Иногда всю ночь шатаюсь, а то и в 10 часов спать заваливаюсь. Ем, когда придется. Хорошо одному, не приходится считаться с другими. Хорошо и то, что всегда можно наесться холодным» (см. док. 40). И он же упрекал Джугашвили в отсутствии «минимальной упорядоченности».

Живя в Курейке, Свердлов непрестанно жаловался на отсутствие интеллектуальной среды, говорил, что погрузился в умственную спячку, не может заниматься. В середине июня он побывал в Монастырском (туда дозволялось время от времени ездить на почту и для закупки припасов) и провел несколько дней в обществе Филиппа (Шаи) Голощекина (по кличке Жорж, в письмах Свердлов обозначал его «Ж.»), знакомого по прежней нарымской ссылке. Голощекину, его душевному настроению и неустроенности он посвятил значительную часть длинного письма к жене [759]. Затем принялся добиваться разрешения на перевод поближе к Монастырскому и получил его без затруднений. Осенью в ожидании решения красноярского губернатора ему позволили временно пожить в Селиванихе. Они с Голощекиным поселились вместе. С этого времени тон писем Свердлова стал заметно бодрее, он прекратил жаловаться на нервы, пускался в пространные рассуждения о прочитанных статьях, радовался, что нет той оторванности от мира, как в Курейке, уверял, что «Ж.» играет для него роль «будирующего элемента», помогает проснуться от умственной спячки [760] (см. док. 42). 12 января 1915 г., сообщая жене, что второй день живет на отдельной квартире, Свердлов заверил ее, что никакой ссоры с «Ж.» не произошло, «мы по-прежнему нераздельны», просто так удобнее, у каждого свой режим дня и свои привычки [761].

Сама по себе бурная дружба с Голощекиным должна настораживать. Будущий кровавый уральский комиссар и убийца царской семьи, Голощекин никогда не слыл интеллектуалом. Весьма смачное признание, касающееся нравов этого человека, причем не чуждых и другим партийным товарищам, сделал в следственных показаниях еще один сильно запятнанный кровью деятель – бывший нарком внутренних дел Николай Ежов. Как никто знавший методы ведения допросов в собственном ведомстве, он был перепуган и обильно признавался в разнообразных грехах и прегрешениях. 24 апреля 1939 г. в заявлении в Следственную часть НКВД СССР Ежов поведал о некоторых своих порочных привычках, один из эпизодов касался Голощекина и относился к 1925 г., когда оба они оказались на ответственной партийной работе в Кзыл-Орде, недавно сделанной столицей Казахстана. «Вскоре туда приехал секретарем крайкома Голощекин Ф. И. (сейчас работает Главарбитром). Приехал он холостяком, без жены, я тоже жил на холостяцком положении. До своего отъезда в Москву (около 2-х месяцев) я фактически переселился к нему на квартиру и там часто ночевал. С ним у меня также вскоре установилась педерастическая связь, которая периодически продолжалась до моего отъезда. Связь с ним была, как и предыдущие, взаимноактивная» (по пояснению Ежова, «то есть „женщиной" была то одна, то другая сторона») [762]. Впору задать вопрос, заслуживают ли доверия показания Ежова. Однако сомнительно, что, даже собирая материал для обвинения Голощекина (он был арестован в 1939 г. и расстрелян в 1941 г.), следователи хотели получить именно это. Гораздо больший скепсис должны были бы вызвать сообщения о каких-нибудь истинных или мнимых политических провинностях Голощекина, его причастности к антипартийному заговору, троцкистскому блоку, на худой конец шпионажу.