Софи Боди–Жандро - История частной жизни Том 5 [От I Мировой войны до конца XX века]

Говоря о себе, еврей придерживается спонтанного «социологического» дискурса — это показывают анкеты. Антисемит же — маскирующийся, не осознающий своего антисемитизма или же явный, — говоря о евреях, подчеркивает «различия». Когда существовали гетто, частная и публичная жизнь сливались воедино, а когда наступила эмансипация, определять французских евреев в основном стала роль иудаизма в их частной жизни — таким образом, ее постижение связано с преодолением препятствий и упрощениями. Мы предупреждаем читателя, что ниже он найдет скорее гипотезы, чем факты.

Частная жизнь под знаком священного?

Есть искушение написать, что в современном иудаизме частное по сути своей — религиозное. В первом приближении взаимопроникновение священного (неприкосновенная область религиозных чувств) и профанного (того, что «вне Храма» и, следовательно, чуждо религии) может рассматриваться как основополагающий момент еврейской специфики. Однако такой подход выглядит противоречивым, потому что непонятно, какое влияние могут оказывать друг на друга внутреннее (духовная жизнь) и внешнее (повседневная жизнь), когда речь идет о еврее–агностике или атеисте. Этот последний (мы не говорим здесь о «тайных» евреях, которые не входят в сферу нашего исследования) как бы не стыдится своей принадлежности к иудаизму и напоминает самому себе и окружающим, что является частью «общности» (например, празднует Рош ха–Шана и Йом–Киппур, не ест свинину дома, даже если позволяет себе это где–то в других местах). Иначе говоря, периодические проявления его религиозности носят светский характер, но то, что не выставляется напоказ, говорит о непреходящей (а значит, трансцендентной, не зависящей от пространства и времени) принадлежности к богоизбранному народу. Обряды помогают практически ассимилированному еврею «не забываться»; не сознавая своей религиозности, в случае новой опасности для Израиля или какой–то части Диаспоры он ее моментально осознает, потому что новая ипостась погрома сопричислит его к религиозным и практикующим иудеям, которых ему надо будет называть своими единоверцами. Человеческая идентичность еврейского народа основана на морали. Поскольку писаный закон (Тора) и неписаный (Талмуд) регулируют всю повседневную жизнь (еду, секс, воспитание, праздники, общественную жизнь и т. д.), мы можем говорить о «сакрализации» частной жизни.

Педагогика абстрактного и диалектика традиций/современности

Так или иначе, эта приверженность обрядам благодаря строгим правилам, которые она диктует, принимает вид, который кому–то может показаться картинным, искусственным. Она представляет собой, по словам Жоржа Анселя, «педагогику абстрактного». В самом деле, отличительные черты того, что предписано и запрещено Торой, исходят из упрощающей педагогики, где фигурируют лишь обязанности, выраженные в абстрактных терминах.

Закон вводит правила и ограничения, но в нем не говорится о полном подавлении. Он очень сбалансирован, в нем речь не идет ни об аскетизме, ни об умерщвлении плоти. Чувство меры и свобода воли — основа этики ответственности, постоянно присутствующей в иудаизме, которому неведома идея «льгот». Понятие долга смешивается с идеей избранности. Концепция «богоизбранности» на деле отсылает к долгу, нежели к правам. Иудаизм есть религия действия, здесь каждый несет ответственность за свои поступки перед обществом. Отношения с Богом выражаются через отношения с ближним, это основная идея философии Эммануэля Левинаса.

Этот примат религиозного происходит из диалектических противоречий традиции и современности, занимающей в библейских текстах центральное место. Существование устного Закона позволяет адаптировать письменные предписания к обновленным условиям последующих времен, не давая тем самым Торе уйти в забвение. В центре этой диалектики — «практика» дискуссии. Поскольку она комментируется, даже если здесь речь идет о формальном определении, которому надлежит замаскировать процесс воссоздания норм, то дискуссия становится дедукцией и новые законы приобретают столь же священный характер, как и Закон, данный в откровении, из которого они исходят. Именно обращение к библейским текстам отмечает религиозностью любые проявления принадлежности к сообществу. Агностик или атеист, еврей, примкнувший к общине, участвует в ритуале, либо выражающем веру, либо просто празднующем жизнеспособность в очередной раз собравшейся группы. Конечно, иудейским религиозным практикам не удается избежать отступничества своих адептов, что случается со всеми монотеистическими религиями, за исключением ислама. Однако основное «отличие» заключается в следующем: еврей, «потерявший веру», остается евреем для других и для себя самого.

Какова типология?

В связи с тем, что начиная с 1872 года в переписях населения во Франции больше нет вопроса о религиозной принадлежности, невозможно с точностью указать, сколько человек считают себя верующими. В опросе, проводившемся в 1970–е годы, менее 20% отметили, что соблюдают ритуалы в связи с религиозными убеждениями, и приблизительно столько же заявили, что не придерживаются никаких религиозных практик. Для остальных соблюдение ритуалов носит скорее социальный характер, нежели религиозный. Иудаизм здесь наиболее многогранен. В 1919 ходу религия уже не представляет собой важнейшее свойство французских евреев. Частная жизнь евреев–ортодоксов, хоть они и составляют меньшинство, — самая показательная и специфическая ее модель. Что же до остальных форм участия в иудаизме, они весьма разнообразны, и здесь нам их не перечесть. Ограничимся тем, что напомним типологию, которую предложила Доминик Шнаппер. Она выделяет практикующих метафизический и религиозный иудаизм и сторонникову политически ангажированных существованием государства Израиль. В третью группу входят те, чья принадлежность к иудаизму имеет менее явные формы. Мы будем называть их «израэлитами», евреями по происождению, чтобы избежать исторической двусмысленности. Их можно назвать традиционалистами только в связи с уважением к обрядам посвящения. Что же касается тех, кого принято называть «стыдящимися евреями», мы воздержимся от такого наименования: во–первых, неизвестно, идет ли речь о том, что им стыдно быть евреями, или о том, что стыдно скрывать свое еврейство; во–вторых, многих из них в детстве разлучили с родителями, чтобы спасти от геноцида, и они воспитывались в традициях католицизма и оказались оторванными от своих еврейских корней; в–третьих, у некоторых из них бабушка по материнской линии — бургундка или бретонка и они не знают ее девичью фамилию. Они неуловимы, их невозможно исследовать, но может произойти некое событие, например генеалогические изыскания или Шестидневная война, и они столкнутся с загадкой своей идентичности. Не забывая о существовании обычаев и ритуалов, специфических для каждой общины или микрообщины, мы, чтобы облегчить задачу и остаться в рамках нашего исследования, сосредоточим внимание на израэлитах и евреях–иммигрантах, приехавших в страну в межвоенный период, а также на французских евреях после II Мировой войны.