Софи Боди–Жандро - История частной жизни Том 5 [От I Мировой войны до конца XX века]

Принимая во внимание разнообразие иммиграции и форм интеграции мигрантов во французское общество, мы ограничимся здесь общим обзором, проиллюстрировав его примерами поляков и итальянцев в 1920–1939 годах и выходцев из стран Магриба после 1945 года. Очень важно различать кризисный довоенный период и тогдашнее стремление Франции ассимилировать приезжих и «Славное тридцатилетие», изменившее экономическое положение французских рабочих и иммигрантов; способность и желание ассимилировать их в эти годы исчезли: после II Мировой войны ни школа, ни церковь, ни армия не обеспечивают социализацию французских детей — как выходцев из семей мигрантов, так и всех остальных — с тем же рвением, с каким это делалось до войны.

Вести привычный, а значит, свой характерный образ жизни можно лишь при наличии какой–то хотя бы минимальной зарплаты и иммиграции всей семьей.

Трущобы на окраинах Парижа — говоря о 1930–х годах, чаще всего упоминают улицу Жюля Валлеса в Сент–Уэне, где на 300–350 человек приходится всего один колодец, или итальянские кварталы в городах на Средиземноморском побережье, — похожи на все трущобы мира. «Улицы узкие, грязные, дома старые, высокие. На окнах на ремнях сушится белье, или же веревки перекинуты через улицу, от окна к окну. Смуглая, немытая, босоногая ребятня резвится со средиземноморской веселостью. Убогие интерьеры, куда свет и воздух проникают с трудом, заставлены какими–то кушетками и лежанками. В одной и той же комнате спят по пять–шесть человек, иногда больше. Дети спят вповалку по трое–четверо на одном тюфяке, иногда лежащем на земляном полу» [290] Ibid. P. 315. . Бедность уничтожает различия и уравнивает всех.

В течение всего межвоенного периода одинокие рабочие, приехавшие без оставшихся на родине семей, признанные «недисциплинированными» и «бродягами», жили примерно в таких же условиях. При том существовании, которое они вели, ни о какой частной жизни речь не шла. Кровати в «гостиницах», в которых они жили, использовались без перерыва — ночью на них спали рабочие, занятые в дневную смену, днем ложились вернувшиеся с ночной. В таких условиях само понятие «частная жизнь» теряет всякий смысл. Вновь прибывающим, помимо таких «отелей», достаются наскоро сколоченные из досок и слепленные из глины хижины, естественно, лишенные каких бы то ни было удобств, заброшенные деревенские дома, превратившиеся в настоящие трущобы. В таком жилище забываются все нормы частной жизни и наступает одичание.

Начало магрибской иммиграции

Отдельные сильно структурированные группы мигрантов в сотрудничестве с французским обществом сопротивлялись процессу одичания и декультурации. Лучший пример этого — первая волна иммиграции из Алжира [291] Sayad A. Les trois âges de l’émigration algérienne // Actes de la recherche en sciences sociales. 1977. No. 15. P. 59–79. . До 1950 года из стран Магриба ехали только холостяки. Деревенское сообщество отправляло их на несколько лет работать за границу, чтобы другие члены группы могли остаться на родине и поддерживать статус семьи. В первую очередь речь шла о бедных горных районах, где жили берберы, вроде Кабилии и Суса. Эта эмиграция не нарушала жизнь ни в тех местах, ни в принимавшей стране. Рабочие держались вместе, как на родине, — так проще было экономить и быстрее освоиться в чужом мире. Они выбирали наиболее тяжелую и хорошо оплачиваемую работу вроде работы в шахтах, работали сверхурочно — это повышало заработки на четверть, а то и на треть. Как можно больше денег старались отправить на родину, оставляя себе лишь на еду. Их частная жизнь на чужбине сводилась к общению с соотечественниками, выходцами из той же или из соседней деревни. Так было безопаснее, к тому же от вновь прибывших можно было узнать новости — письма мигранты почти не писали, потому что грамотные среди них встречались редко. Экономия и аскетичная жизнь, которую они вели на чужбине, помогали семье сохранить за собой земли, отремонтировать дом, содержать домашних животных и иметь возможность подобающим образом женить и выдавать замуж сыновей и дочерей, оставшихся дома. Вернувшись на родину—в отпуск на Рамадан или окончательно, проведя за границей четыре–пять лет, эти рабочие обретали прежний статус. Работа в шахте или служба в колониальной армии, что считалось идеальным вариантом, позволяла купить землю, удачно жениться, завоевать или по крайней мере сохранить занимаемое прежде положение в сообществе. Оказавшись в привычной среде, приехав в отпуск или вернувшись окончательно, они обретали право на частную жизнь по своим обычаям, и самое главное — ее не надо было скрывать. Ее публичный характер был призван поддерживать или преумножать — в глазах общественности — семейный или персональный капитал чести. На чужбине они мечтали о том, как вернутся домой, как будут ходить в гости к родственникам, получать приглашения на свадьбы, участвовать в местных праздниках и паломничествах, и эти мечты помогали им переносить тяготы повседневности. Можно предположить, что частная жизнь на чужбине и ограничивалась мечтами, которые позволяли хотя бы на время забыть об изнурительном труде, суровых материальных условиях, несмотря на совместное проживание с соотечественниками.

Итальянцы и поляки

В 1930–е годы отдельные группы итальянских и польских мигрантов, постепенно перебиравшихся в рабочие поселки при шахтах и металлургических предприятиях, были, можно сказать, рабочей аристократией. Благодаря присутствию своих нуклеарных семей они могли себе позволить вести частную жизнь. В этих случаях наблюдается контраст между адаптацией мужчин к рабочему ритму и профессиональным обязанностям и сохранением частной жизни, отличной от частной жизни французов. Дела мигрантов–итальянцев складывались весьма удачно как в металлургической промышленности Лотарингии, так и в сельском хозяйстве на юго–западе Франции. «Я имел дело с итальянскими рабочими, и они лучше французских», — говорил один бригадир из Жёфа или Мутье [292] Bonnet S. L’Homme de fer (1930–1959) // Centre lorrain dʼétudes sociologiques. 1979. T. 2. P. 147. . Массовое прибытие итальянцев на горные работы привело к тому, что рабочие–французы, не выдерживавшие такого ритма и темпа труда, вынуждены были уезжать. «Это были крепкие ребята из горных деревень, они говорили, что могут загрузить как минимум двадцать вагонов. При этом тот, кто может загрузить четырнадцать, уж никак не лодырь, поверьте мне на слово! Но эти мужики грузили по двадцать вагонов, а один из них работал как–то раз шестнадцать часов и загрузил около сорока. Это понизило расценки и спровоцировало отъезд французов» [293] Ibid. . Успехи итальянских сельскохозяйственных рабочих в юго–западных районах Франции наглядно демонстрируют цифры: очень многие из них благодаря упорному труду и экономии сменили статус — из разряда сезонных рабочих перешли в арендаторы и фермеры, наконец, стали мелкими собственниками. Жорж Моко пишет: «Сельскохозяйственные рабочие–итальянцы высоко ценятся. Они все трудолюбивы, сговорчивы, преданы и почтительны. Многие работодатели предпочитают итальянцев капризным и требовательным французам».