Софи Боди–Жандро - История частной жизни Том 5 [От I Мировой войны до конца XX века]

Таинства вышли из употребления?

Исповедь была и остается возможностью поделиться тайной, которая будет сохранена. Сохранить тайну, уважая чужую совесть и соблюдая священные традиции, — дело чести духовенства. Даже антиклерикальная литература 1900–х годов воздерживалась от обвинения исповедников в нескромности. Некоторые священники некогда шли на пытки за отказ от раскрытия чужих тайн. Все они — от светских прелатов до самых бедных викариев — хранили секреты. «Исповедь принадлежит сфере устной культуры, в ней важен человеческий контакт, слово, произнесенное под взглядом одного лишь Бога в данное время и в данном месте: исповедальня — это место религиозного таинства» [237] Boutry Ph. Réflexions sur la confession au XIXe siècle: autour dʼune lettre de soeur Marie–Zoé au cure d’Ars (1858) // Pratiques de la confession... . Таким образом, история исповеди не может быть написана, потому что нет архивов. Самый знаменитый исповедник XIX века — Жан–Мари Вианне, кюре из Арса, канонизированный в 1925 году, унес с собой в могилу тайны тысяч частных жизней. Из двух сотен писем, написанных им монсеньору Деви, когда требовался совет в трудных случаях, не осталось практически ничего. В начале XX века духовенство настоятельно рекомендует исповедоваться регулярно: «Слабительное тоже неприятно принимать, однако когда вам надо позаботиться о своем теле, вы его пьете. Что же вы боитесь, когда речь заходит о вашем духовном благополучии?» (Приходской бюллетень, 1913). Верующие исповедуются с тем большей охотой, что боятся внезапной смерти: «Воспримет ли Бог всерьез тех, кто начнет соблюдать правила в последний момент?» Быть готовым предстать перед Создателем — такова популярная тема проповедей: «В 1922 году в день поминовения усопших, имена которых были предусмотрительно записаны, дети, количество которых соответствовало количеству покойных, были одеты по–разному: одни — во все черное, другие — во все белое, третьи — в черное и белое. Это было иллюстрацией к проповеди: первые шли в ад, вторые — в рай, третьи — в чистилище. Таким образом, грех не был понятием абстрактным, он овеществлялся, в него вкладывался эмоциональный смысл» [238] Lambert Y. Op. cit. P. 257. . В Лимерзеле, маленьком бретонском приходе, в 1920–е годы на пасхальную исповедь ходили все; половина жителей (больше женщин, чем мужчин) исповедовалась в первую пятницу месяца, школьники ходили на исповедь целыми классами. Верили ли все эти люди в существование ада? Возможно, но, скорее всего, в существование ада для других. Исповедь в данном случае должна смягчать эксцессы педагогики с точки зрения виновности. «Выпью стаканчик красненького, — говорит кающийся грешник содержателю кабака, — потом почищу зубы, нормально будет». Постепенно строгие правила исповеди смягчаются: расписание становится не таким жестким (в Кемпере в 1710–1851 годах нельзя было исповедоваться «ни до рассвета, ни после заката, если это не была рождественская ночь»); право проводить исповедь получают многие (в 1830 году на это имели право лишь приходские священники; к 1895 году это право распространилось на преподавателей, а к 1940–м годам — на полковых капелланов). Практически полная уверенность в том, что прощения от Бога можно добиться, вымолив отпущение грехов если не на первой исповеди, то по крайней мере на второй, уменьшает страх наказания и порождает анекдоты, которые передаются из уст в уста. Человек, воровавший дрова, на вопрос священника о количестве украденных поленьев ответил: «Десять, но вы запишите двадцать, потому что на обратном пути я еще возьму». А на вопрос о длине украденной веревки вор воскликнул: «Ах нет! Она не была длинной… но к ней была привязана корова». Паства плохо относилась к избирательности сурового наказания: в Бретани за танцы можно было получить отказ в отпущении грехов, тогда как к пьянству относились весьма снисходительно. Кающихся грешников это возмущало, и иногда дело кончалось шантажом. «Бели вы не отпустите мне грехи, я больше не приду», — угрожал некий коммерсант, вина которого заключалась в том, что он танцевал под джаз на свадьбе в 1933 году. Сговорчивый священник ответил: «Ладно, идите подумайте и возвращайтесь через несколько минут» [239] Ibid. P. 259. . А ведь к этому священнику в коммуне относились с самым большим страхом и уважением.

После II Мировой войны практика исповеди сошла на нет. В 1952 году 15% католиков заявляли о том, что исповедуются раз в месяц, а 3% — что никогда (исследование IFOP, Французского института общественного мнения); в 1974 году, по данным SOFRES, Французского социологического общества, соответственно 1% и 54%. Время, которое священники отводят исповеди, постоянно сокращается. В епархии Кемпера «исповедальных дней» в 1934 году было 34, в 1954–м — 24, в 1960–м — 13, в 1974–м — 7. Молодые священники, которых становилось все меньше и которых нагружали самыми разными поручениями, не горели желанием заниматься делом, которое многим казалось трудным и «неудобным». Устная исповедь, «индивидуализированный инструмент пристрастного изучения совести», по выражению Марселя Мосса, была одной из основ — возможно, самой главной — церковной власти. Власти символической, потому что она предполагала сохранность тайны и не применяла физического наказания, но грозной и опасной, потому что обладающий ею имел право судить и отпускать или не отпускать грехи, а обжаловать или подать апелляцию было нельзя — разве что на том свете. Ограничение власти клерикалов означало бы запуск процесса освобождения этики от религии и утверждение светского начала в недрах самих церковных структур, а также, по утверждению фундаменталистов, подрыв традиционных основ экономики спасения души.

Теология принимает во внимание понятие состояния Таинство исповеди потеряло былую популярность и значимость, и его историю, связанную, как нам представляется, с постепенным ослаблением представления о греховности человеческой природы, еще предстоит написать. В нашем распоряжении находятся около пяти сотен писем и записок, адресованных кюре из Арса, который исповедовал по семнадцать часов в день летом и по тринадцать часов зимой (в первую очередь, однако, люди просили совета, а не хотели исповедаться). С этого времени (Жан–Мари Вианне жил с 1786 по 1859 год) теология начинает принимать во внимание понятие состояния. В работе Тома Гуссе «Моральная теология», вышедшей в свет в 1845 году, читаем: «Наказание, налагаемое исповедником на грешника, должно быть пропорционально тяжести его вины; следует принимать во внимание его состояние и настроение». Одна из глав второго тома озаглавлена так: «Обязанности исповедника по отношению к тем, кто недостаточно сведущ в вопросах религиозных истин, или к тем, кто пребывает в неведении относительно своего состояния» [240] Частично информация заимствована у: Boutry Ph. Op. cit. . Речь идет о том, что следует принимать во внимание то, что мы сегодня назвали бы социальным положением грешника, роль общества в его греховном поведении. Напрашивается сравнение с историей одного психического заболевания. Ранее мы видели, что этиология душевных болезней, основанная прежде всего на онтогенезе, бытии больных, эволюционировала в сторону их социального происхождения (одним из «отцов» этого направления был Фрейд) и к 1960–м годам неминуемо пришла к парадоксам и эксцессам антипсихиатрии [241] Vincent G. Les Jeux français. Paris: Fayard, 1978. P. 83–100. . Что бы ни становилось объектом изучения — грех, невроз, правонарушение или преступление, — развитие дискурса начиная со второй половины XIX века во всех этих случаях сопоставимо: при определении меры «ответственности» грешника, сумасшедшего или преступника следует принимать во внимание его статус. Иными словами, понятие интердискурсивности, разработанное Мишелем Фуко, оказалось плодотворным.