Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

Знаете, даже в пятидесяти граммах есть доля истины, и этой доли достаточно, чтоб не спешить домой к щам из кислой капусты и с тонкими волоконцами постного мяса: четыреста граммов говядины на троих на недельную кастрюлю этих щей, горьких, как противогазная слеза. А за щами — котлеты с картошкой и той же квашеной, а за котлетами — стакан морсу или киселя из клюквы, которую всей семьей прочесывали на мохнатом болоте, а за всем этим — жена, бывшая тощая красавица, у которой от красоты остались только гонор и неприкасаемость.

И ты стоишь над пустою рюмкой и обсосанными паутинными скелетиками бедных килечек и в задумчивости оббираешь липкие крошки, и тебе тут хорошо, потому что снаружи уже давно не то, чтобы стемнело, а как и не рассветало, и все небо заблокадилось думами о чем-то высоком. Отчего это в Питере так все промозгло: и не только ведь снег или дождь осенний, даже солнечная погода какая-то промозглая и продроглая, как скрежет трамвая на повороте рельсов. Единственно, что не так — питерские грозы, с освежающими сквозняками, радугами по краям темно-синих туч. Нынче уж давно таких гроз в Питере не показывают. Куда настоящие погоды девались, неужели по озоновым дыркам рассосались?

Наконец, выйдешь из рюмочной, вознесешься на пару ступенек до уровня моря, а тут рядом с ней — пивной ларек, и только совсем больной или приезжий не прихватит вдогонку кружечку пивка.

И выпьешь его неспешно в компании с самим собой и независимо от других пивососов, что стоят рядом, затянешься урицкой беломориной и начнешь, подобно питерскому небу, думать о высоком: например, вот сегодня забыл на работе топор и потому не убил старуху-процентщицу, стало быть завтра не надо будет пачкаться на Сенной, а, с другой стороны, рубля на завтра как раз не хватает, а к Облонским не пойти — у них ремонт. И мысль сама собой раздваивается: то ли к жене сейчас, то ли к Настасье Филлиповне Барашковой, нет, не выйдет, она сейчас в Москве; миног бы сейчас, оно, конечно, можно и жареных, если ты москвич или еще какой хам, а настоящие люди едят либо копченые, либо маринованные и чтоб прямо из Луги; а Аня К., небось, опять поехала на Московский вокзал встречать своего незаконного, к Макару Девушкину разве что? Да нет, вот они, бедные люди — и рад бы дать, так ведь он у меня сам пятерку до получки два месяца назад брал, неудобно, подумает, я за своими пришел; эх, брат Пушкин, Александр Сергеевич, не наш ты человек, да и масон к тому же, и все прут и прут в наш город всякие инородцы, и когда ж конец всему этому?

И так незаметно отойдешь от пивного ларька, и ноги сами, по лужам ли, по снегу ли, приведут к пивбару, к пивняку местному — и ведь только, чтоб поговорить, а не надираться вовсе; разве тут можно надраться, когда в заначке отыскался тоненько сложенный подкожный рупчик, распоследненький, а ведь до аванса еще три дня. А что такое рупчик? Пара пива и набор: три ломтика сардинеллы, соленый рогалик, жареные на постном масле малюсенькие черные сухарики и столовая ложка моченого гороху.

И тут настает момент истины.

Он настает после первых двух глотков, когда в первой кружке остается немного на дне. Момент обретает плоть собеседника: «Закурить найдется?» Тут всего две возможности: либо он начнет изливать свою озябшую душу, и это кончится просьбой на одну кружку, либо — второй возможности обычно не бывает и я не знаю, что и как бывает иначе, хотя мне и самому так хочется порой излить свое, и я каждый раз надеюсь, что эта, вторая возможность возникнет, и я смогу — не урывками и короткими перебежками, а в полный рост, наконец излиться и сказать все, что во мне накопилось и настрадалось, не выговорившись.

И мы курим мой беломор, и братаемся, и обливаемся фигуральными слезами, и я все жду, когда он попросит у меня кружку пива или ночлег, и я с муками совести и всего моего неспешного и пустого быта откажу ему; и мы побредем под могильными фонарями моей улицы на беспросветный и продуваемый скандинавскими ветрами угол, и расстанемся вечными друзьями этого вечера, и поклянемся друг другу этой ночью ни за что не писать «Двенадцать», потому что это уже заблокировано, и не петь про осень, а просто вернуться в нежить завонявших подъездов, в семейное небытие и свое потерянное существование.

И эта хлюпающая и слякотная мерзость — мой любимый Питер, и я сам себе питерский, неистовый и сумасшедший, готовый снять свою так и непошитую шинель любому разбойнику с Апраксина двора.

— Караул!

К западу от Петалумы начинается неизвестная туристам Калифорния: южно-уральские взгорки и пригорки, смешные овцы с черными мордами, ногами и рогами, а во всем остальном — бежевые; перелески, похожие на орловские, но неистоптанные великим и могучим барином Тургеневым. Дорога постепенно забирает на юг, вдоль речушки с заболоченными берегами, непуганными белыми цаплями и еще менее пуганными выпями. Постепенно речушка начинает распрямляться и полнеть водами, впадает в широкий залив, окаймленный живописными зелеными берегами; дорога то подходит к берегу залива, то струится по полям, населенным разноцветными коровами, — американцы, что побогаче, держат скотину вместо сенокосилок, заодно не заботясь об органике. Наконец, машина вскакивает в Маршалл, город с населением в 50 человек, и круто въезжает в недооформленную парковку перед одной из двух местных устричных ферм. Мы приехали.

Прямо перед воротами — голубой «аякс», передвижной биотуалет, это, значит, мы можем не волноваться о предстоящем будущем. Слева — какая-то лавочка и стол, за которым орудует решительный фермер. Тут же лаймы, с полдюжины разных соусов и заправок. Цены вполне доступные: 35–40 баксов за полсотни устриц плюс пятерка за пользование пикниковым столом. За продавцом под навесом — длинные два ряда ванн, заполненных чистейшей проточной водой и квадратными корытами на сотню устриц каждое.

После недолгих расчетов и соображений, мы берем полсотни на двоих, с тем, чтобы, отведав, сколько сможем, остальное забрать с собой и разделить поровну. Нам наваливают нашу полусотню на мокрый поднос, к которому приторочен устричный нож, мы сами набираем себе разных соусов и устраиваемся за одним из столов.

Устрицы надо вскрывать так: берешь в левую руку, обутую в резиновую рукавицу (естественно, я ею не пользовался), поворачиваешь раковину так, чтоб малоприметное устье было повернуто острым углом вниз, вставляешь (не сразу, нащупать надо) нож и вводишь его как можно глубже, по самую рукоятку, затем поворачиваешь лезвие на 90 градусов — и раковина открыта! Верхнюю крышку выбрасываешь, из нижней сливаешь воду, ножом надрезаешь снизу основание моллюска. Следующий! Зараз терпения хватает только на шесть ракушек. Мы спрыскиваем их лимоном, заправляем то жгучим красным, то разновидностью «тысячи островов», то свежесделанным итальянским, глоток шампанского… стоп!