Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

Это место — единственное во всем западном полушарии, где можно легально и в открытую пить любой алкоголь. Те, что попримитивней, тащут пиво, некоторые даже приволокли «будвайзер», прикованные рекламной цепью к этой мочевине. Люди, не лишенные разума, пьют белое сухое; уважающие себя, вроде нас, — шампанское; подлинные устрицееды держат рядом с собой серебряные ведерки со льдом и несколькими бутылками отменного и отборного шампаня.

Мы еще не приняли и по второй, а солнышко так ласково пригрело заливчик, бережок, наши иззябшие души. И так как-то сразу не захотелось помирать, и даже потянуло не то чтобы продолжить эту жизнь, нет, просто подумалось и решилось, что она, настоящая, вот только сейчас и начинается, а до тех пор шли какие-то трудные и мучительно долгие роды, шестьдесят лет кряду. И, стало быть, все самое лучшее и настоящее еще впереди, и надо как-то подготовить себя к встрече с прекрасным, ну, хотя бы успеть налить и, конечно, вскрыть еще полдюжины устриц.

В такой обстановке как-то особенно легко и хорошо болтается вроде ни о чем, но весьма значительном. И каждое слово кажется таким глубоким и осмысленным, озаряющим самые удаленные горизонты.

Во время поездок у меня всегда в ближайшем кармане болтается какая-нибудь бумага и огрызок шариковой ручки. Но сейчас мне совсем не хочется писать: написанное слово взывает к мышлению. А мышление, оно не вдохновляет ни на шампанское, ни на устриц.

Не мне вам советовать, вы и без меня прекрасно знаете, что шампанское надо пить то, что рождено рядом с теми устрицами, которыми вы собираетесь закусывать. Ближайшее от Маршалла место — Корбель, где, между нами, делают очень приличное мускатное шампанское, тонкого вкуса и выразительного аромата.

Первая бутылка улетела в каком-то упоительном восторге и на огромной скорости. Следующая, вырванная из ледового плена, как то ли «Седов», то ли «Челюскин», идет уже в светлых раздумьях и наблюдениях.

Запрет на алкоголь в пикниковых точках породил у американцев комплекс пионера первого года призыва: обычно они шумны, веселы, жизнерадостны, из них брызжет оптимизм и телячьи нежности.

Здесь же, на устричной ферме, они обретают вполне нормальные человеческие черты, жужжат и шушукаются по-взрослому, они степенны и негромогласны, потому что не relax «взвейтесь кострами», а общаются друг с другом.

Конечно, они не такие, как мы. Я вот рукавицу так и не надел ни разу, потому что испытывал легкую жажду риска и трудностей, для них же комфорт и безопасность — самое главное и важное в жизни, потому что все проблемы, сложности и риски — там, в кино, на экране.

И к устрицам, не желая ощущать наслаждение в чистом виде, они возами тащат хлеб, сыр, овощи, прочие нитраты и концентраты. Многие жрут устрицы не в сыром виде, а поджаривая их на огне, как обыкновенное барбекю. Наиболее извращенные компании складывают тушки обожженных моллюсков в кастрюльку с соусом, стоящую тут же на огне. Получается нечто вроде устричного супа. Бог им судья.

Это все, однако, мелочи.

В целом публика — непривычно нормальная. Вот сидит на столе девчушка, с ситцевым лицом и льняными волосами, бокал белого вина на отлете, она по-славянски хороша и лукава, и ее подруги — под стать ей и также не боятся харасмента, как Красная Шапочка Серого Волка, и вся эта молодежь такая славная, серьезная и сосредоточенная на взаимопонимании и взаимообожании. Тут же скачут и собаки, слегка шальные от выпитого хозяевами, и устрицы, кажется, тоже уже немного хороши, и столы все покосились, и так не хочется верить, что полсотни устриц как не было, а в закромах родины ни грамма шампанского.

Пошатываясь от счастья, мы сваливаем из устричной благодати, наш стол тут же оккупирует следующая компания. Мы прихватываем домой еще дюжину раковин, увесистых, как оружие пролетариата. Не то что парковка — все обочины забиты любителями устриц, фанатиками и поклонниками нетрезвого образа мыслей и чувств, ценителями интимного общения на уровне «ты меня уважаешь?», потому что где еще такое можно спросить друг у друга?

В пивную «Якорь и корона» к семи набилось человек до восьми, что для этого заведения было запредельно: три места у стойки и два столика на двоих каждый. Четыре телевизора крутили спортивные программы — и все разные. Куда ни повернешься, непременно воткнешься в экран и хоть на пару минут, но застрянешь то перед хоккейной дракой, то перед футбольной свалкой, то в каком-нибудь нокауте, то просто с бейсбольной битой наотмашь. Деваться от этих экранов некуда, только в кружку, на дне которой с внешней стороны черной нитроэмалью по белому фаянсу выведен твой номер, дата приобретения и твое имя. Кружки эти висят на крючках над стойкой так, что эти донышки видны только хозяину, старому британскому еврею Сэму, владельцу, бар-тендеру и прислуге всего заведения, представляющего собой пристенок к пивоварне, принадлежащей все тому же Сэму, как и еще парочка забегаловок в соседних городках: в одной орудует жена Сэма Фанни, в другой — его зять, оставшийся от дочки, сбежавшей после года замужества в несуществующую Австралию, потому что так далеко быть от наших мест просто немыслимо и невозможно, да и что делать в такой дали?

Длинными зимними вечерами (а летние вечера еще длинней) за стеклянной перегородкой видны были все шесть цилиндров пивоварни, беззвучно подававших в зал шесть сортов пива, два из которых пить просто нельзя, но именно поэтому они пользовались наибольшим спросом, два были так себе, и их никто никогда не заказывал, а два — «пендрагон» и «стайлхэд» — просто великолепны и выкушивались лишь двумя-тремя чудаками, включая самого Сэма.

Привычный и ровный шум разговоров ни о чем был фоном для грохота кубышки о стойку: Билл, старикашка Боб и Майкл, как всегда, играли в кости, как всегда, по пятерке, как всегда самым яростным образом матерясь и ругаясь. На сей раз было за что: старикашка Боб буквально раздевал своих заклятых друзей-приятелей. Проигрыш Билла давно улетел за пару сотен, Майкл стойко держался почти весь вечер около минус полтинника, но теперь стремительно догонял Билла.

Старикашка Боб, бывший дальнобойщик, весь истратившийся на примотельных девочек, запихивал свои нетрудовые в провисший от денег карман комбинезона и подзуживал приятелей: ребята, так долго фишка идти не может, наваливайтесь на меня. Но кубики упорно выскакивали для него из кубышки аппетитными комбинациями, у неудачников же даже к третьему броску еле набиралась какая-нибудь паршивая тройка или пара чахлых двоек.

После каждого проигрыша Билл срывал с себя бейсболку, хлопал ею по стойке и грозил старикашке Бобу, его матери, а также Богу со всеми его матерьми самыми отвратительными извращениями в особо грязных формах. Майкл, напротив, только сопел и делал вид, что вот сейчас соберется и вмиг отыграется: на самом деле перед ним стоял тихий и долгий ужас семейной сцены, которую он оттягивал все большим проигрышем, усугубляя предстоящую казнь.