Александр Левинтов - Книга о красивой жизни. Небольшая советская энциклопедия

В углу сидела ирландская парочка, не по-ирландски чистенькая, чопорная и тихая. Они сосали свою темную муть цвета бочкового кофе, единственные, кто может такое пить на ночь глядя. Их присутствие или отсутствие отражалось лишь на химическом составе воздуха, тем более, что они так до конца и не произнесли ни одного членораздельного звука.

Между стойкой и дверью, ведущей в преисподнюю и заветные кулисы забегаловки Сэма, где, кстати, находился и весьма аккуратный туалетик, куда Сэм старался не пускать своих закадычных, тем более случайных клиентов, за столиком на двоих сидело трое, спасительно загораживая проход в недра.

Обычно они приходили вдвоем: Молли и ее дружок Грэхем. Они вместе работали в автомоле в крупном центре по продаже и ремонту корейских машин (одна продажа означает как минимум три года интенсивной занятости всем ремонтникам, пока покупатель не сообразит, что дешевле расстаться с корейской машиной, чем привозить-отвозить ее ради изнурительно мелких ремонтов и неполадок). Молли и Грэхем и на работе не расставались, и после работы, и после того, как просидят весь вечер в пивной. Они говорили друг другу «гуд бай» только поздним вечером, перед тем как рухнуть в предциррозную бессонницу.

Оба они были лотоманами и отдавали расчетам, прикидкам и ставкам все время, всю жизнь и все свои доходы.

Для Молли концом света был Мерсед, куда ее, еще маленькой девочкой, возили родители, царствие им небесное. Это сорокамильное в один конец путешествие — единственный опыт Молли по освоению пустыни мира. Грэхем пару разу бывал в Сан-Франциско, что позволяло думать Молли о рисковом, ветренном характере своего дружка и на этом основании отказать ему лет двадцать тому назад.

Третьим на сей раз был Ларри, тот самый Ларри, которого в прошлом году выгнали из полиции за езду в пьяном виде. Ларри пересел на велосипед и теперь быстро и радостно опускался на самое дно социальной жизни, предвкушая жизнь бомжа, беззаботную и необязательную во всех отношениях. Сейчас он просаживал на пиве и лотереях остатки своих сбережений.

Все трое шушукались над билетами калифорнийской лотереи: в предстоящем тираже зависло 113 миллионов долларов для выигрыша по всем номерам. Такого куша давно уже не было, и все трое чувствовали, что счастье должно пасть именно на них, если они сейчас правильно зачеркнут нужные номера. Шло обсуждение самых высокочастотных и низкочастотных номеров, поскольку в крупных комбинациях участвуют только они. Молли настаивала на «17», поскольку именно в этом возрасте в первый и последний раз подзалетела с придурком из Аризоны, водителем-дальнобойщиком. Грэхему больше импонировали «22» своей симетричностью и тем, что это число не выпадало уже девятнадцать тиражей. Ларри было все равно, но сегодня ему хотелось казаться галантным с дамами.

По воздуху потекла небольшая плоская лужица чернил, прямо над ирландской парочкой, торопливая рука собрала ее в тряпку, и лужа исчезла, никем не замеченная.

По росной от утреннего зябкого тумана дороге после заутрени тянулась нестройная вереница монахов: кто в келью, кто готовить инструмент к покосу, кто на кухню, к привычным заботам монастырской жизни, из которой лишь пять часов отводилось на сон, а все остальное время — в трудах и бдениях.

Эта вереница из мутных окон скриптория казалась лишь судорогой пространства, серым маревом. Утренние сумерки привыкли искажать масштабы и очертания предметов до фантастической неузнаваемости. В этих искажениях всегда чудилось присутствие какого-то постороннего этому мира.

В скриптории был только Энгельгардт. Он переписывал комментарии сорбоннского ректора доктора Оккама к Второму посланию апостола Павла к Тимофею. Энгельгардт переписывал уже восьмой раз этот знаменитый комментарий: всего канцелярия люнебургского кардинала заказала их монастырю десять экземпляров для рассылки этого выдающегося произведения теологической мысли по аббатствам и монастырям.

Предыдущий комментарий великого мужа — к Первому посланию к Коринфянам уже давно разошелся по духовным очагам и стал необходимейшей пищей для страждущих душ и умов.

Энгельгардт располагался поперек пивной и немного выше остальных участников сцены: потолок пивной находился справа от него, а стойка и оба столика слева. И все это — слегка наискосок, поскольку в жизни прямые углы и пересечения под ними вообще невозможны и очень утомительны.

Перед написанием имени Божия Энгельгардт, как и положено, окунал кончики пальцев в небольшое, заполненное святой водой углубление в столе, чтобы имя это писалось только чистыми руками. Он также осенял себя крестным знамением после этой процедуры, макал перо в чернильницу, стоящую рядом, и ровным, безупречным почерком выводил каждую литеру на смуглом пергаменте.

Иногда он забывался: сегодня ему грезились величественные горизонты подступающего тысячелетия, второго тысячелетия от Рождества Христова. Энгельгардт плохо представлял себе собственный предстоящий жизненный путь, да и не очень заботился о нем, понимая, что не его это дело, но вполне отчетливо прозревал контуры предстоящих явлений и событий, грозных и воинственных. Поглощенный этими видениями, он почти напрочь упустил из виду окружающую его действительность.

В этой рассеянности он нечаянно качнул чернильницу, и из нее пролилась небольшая лужица чернил. Энгельгардт быстро собрал лужицу специально подготовленной на такой случай ветошью и продолжил свою работу.

Он собрал все пролитые чернила, за исключением малюсенькой капельки, отскочившей от общего пятна не более чем на дюйм.

Материальный мир сквозь такую малость никак не может проникнуть в духовную сферу, просто в силу своей неуклюжей материальности. Но духовная субстанция, будучи универсальной и вездесущей, нашла-таки эту тончайшую лазейку.

В пивнушке, уже почти покидаемой разомлевшей публикой, раздался писк, ровный и непонятный, затем треск, очень похожий на то, как рвется от сильного рывка шелковая ткань. В воздухе возникла явная прореха, очень удивившая всех. Внутри прорехи было совершенно темно, но она почему-то сильно всех испугала. Ничего страшного — но все панически рванулись к дверям, выскочили и…

На сей раз треск был гораздо громче и страшней: то была молния, разорвавшая не какой-то там кусок воздуха, а весь их поселок, разметав и людей, и дома, и дороги, и окрестности в рваные клочья.

Из огромной дыры рванул свет, ослепительный и резкий. Он озарил разорванные на части горы окрестного хребта и разодрал берег залива так, что края разрыва сразу обуглились, свились кудрявыми лохмотьями и отделились друг от друга как тлеющие лоскуты.