Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

В то время как Россия стремилась к войне, Франция искала мира. По мнению А. Вандаля, уже на другой день после сражения при Прёйсиш-Эйлау в уме Наполеона зародилась идея франко-русского союза [Вандаль, 1995, с. 59]. И с этого момента французская пропаганда начинает работать над осуществлением этой идеи. Так появился на свет знаменитый 51‑й бюллетень Великой армии, в котором перечислялись все ужасы войны: «Пусть представят себе на пространстве квадратной мили от девяти до десяти тысяч трупов, четыре или пять тысяч убитых лошадей, линии русских мешков, обломки ружей и сабель, землю, усеянную ядрами, гранатами, боевыми припасами, восемьдесят пушек, около которых виделись трупы наводчиков, убитых в ту минуту, когда они старались увезти свои орудия. Все это особенно выделялось на белом снеге». И заканчивался этот бюллетень следующим призывом: «Такое зрелище создано для того, чтобы внушать государям любовь к миру и отвращение к войне» [Там же, с. 62–63]. Но война продолжалась до тех пор, пока русские были в состоянии воевать, и только после разгрома под Фридландом, когда вопрос встал либо о перенесении войны на территорию России, либо о ее прекращении, Александр I вынужден был пойти на заключение мира.

Поражение России резко изменило внешнеполитический курс русского царя. «Он отказался от политической системы, придерживаться которой до сих пор считал делом чести, и круто перешел из одной крайности в другую. Примирившись последним с мыслью о заключении мира, он сильнее других стал его желать. С этого времени он начал проявлять удивительное нетерпение войти в непосредственные сношения с Наполеоном» [Там же, с. 75]. Это мнение Вандаля очень существенно. Оно позволяет лучше понять причины почти всеобщего недовольства Тильзитским миром в России.

«Тильзитский мир» как дипломатическое понятие включает три части. Во‑первых, договор о мире, прекратившем войну; во‑вторых, секретные статьи о разделе сфер влияния; и в‑третьих, тайный договор о союзе России и Франции, о котором давно мечтал Наполеон. Из этих трех частей только первая была обнародована. А две другие составляли предмет всевозможных догадок и слухов. Мир сам по себе не мог не вызвать понимания в России, так как армия просто не в состоянии была дальше воевать. На другой день после Фридландского поражения главнокомандующий Л.Л. Беннигсен просил великого князя Константина Павловича поехать к царю и спросить, «не хочет ли он остановить кровопролитие; это не война, а настоящая бойня» и добавил: «Скажите ему все, что хотите, лишь бы я мог остановить резню» [Вандаль, 1995, т. 2, с. 74].

Александр в это время находился в Тильзите, и, как свидетельствует князь Александр Борисович Куракин, «внезапный приезд его высочества произвел сильное впечатление. Предположили и не ошиблись, что он прибыл для того, чтоб энергически и верно представить государю настоящее положение нашей армии и ее оставшихся резервов. Мысли всех соединились в одно общее желание успехов великому князю, когда узнали, как он жалеет о бесполезной потери стольких храбрых генералов, офицеров и солдат, и когда услышали высказанное им желание мира» [Карнович, 1899, с. 90]. Убеждая царя подписать мир, Константин Павлович сказал: «Государь, если вы не желаете заключить мира с Францией, то дайте каждому Вашему солдату хорошо заряженный пистолет и прикажите им выстрелить в себя. В таком случае Вы получите тот же результат, какой Вам дало бы новое и последнее сражение» [Мартенс, 1905, с. 296].

Беннигсен и Константин Павлович выражали почти всеобщее желание высшего командования русской армии прекратить войну. И, пожалуй, только М.Б. Барклай де Толли считал, что войну следует продолжить на территории России, заманивая неприятеля вглубь страны. Александр долго не знал, на что решиться. Барон Густав Андреевич Розенкампф оставил исключительно важное с психологической точки зрения свидетельство того, как царь принял окончательное решение:

Император за день перед тем, как решиться на последнюю перемену своей политики, сидел несколько часов один, запершись в комнате, то терзаемый мыслию отступить в пределы своего государства для продолжения войны, то мыслию заключить сейчас же мирные условия с Наполеоном. Граф Толстой, обер-гофмаршал, был единственный, с которым он в то время говорил. Конечно, этот ловкий царедворец посоветовал государю то, что, по мнению его, являлось наиболее приятным Александру. Толстой хорошо видел, что император подобно тому, как и при Аустерлице, находился под сильным впечатлением видимой опасности; великий князь Константин Павлович был также не из храбрых; Беннигсен не вселял к себе большого доверия… Барклай единственный не советовал заключить мира и утверждал, что возможно продолжать войну. Но этот дальновидный муж не обладал даром сильно высказывать свои мнения и доказать их; однако император не забыл некоторых высказанных им мыслей. Все это было делом нескольких часов, и государь в сильно возбужденном состоянии переходил от одного решения к другому [Майков, 1904, с. 389–390].

В итоге вопрос – война или мир – был решен в пользу мира, что потребовало кардинального изменения внешнеполитического курса. На протяжении почти трех лет международная политика Александра I была ориентирована на ведение освободительной войны в Европе и установление прочного мира на тех принципах, о которых речь шла в предыдущей главе. Теперь в роли объединителя Европы выступал Наполеон, а Александр утрачивал свои позиции в европейской политике. Он становился актером без роли, и Наполеон, понимая это, предложил царю новую роль освободителя Востока. Речь шла о том, чтобы вернуться к планам Екатерины II [Вандаль, 1995, т. 2, с. 98–102]: расчленить Турцию и восстановить Грецию. Однако если Екатерина вынашивала этот проект в противовес европейским странам, не желавшим усиления России на Востоке, то Александр получал возможность его реализации взамен уступок своих позиций в Европе. В первом случае «греческий проект» означал усиление европейских позиций России, во втором – их полную утрату.

Представление о том, что тильзитские условия были навязаны Александру, не совсем соответствует действительности. А. Вандаль, проанализировав ход переговоров в Тильзите, пришел к выводу, что Александр был искренне увлечен политическими перспективами, открываемыми перед ним Наполеоном. Из Тильзита вся ситуация выглядела несколько по-иному, чем из России, и Александр, возможно, сначала недооценивал остроту той реакции, которую вызовет его союз с Наполеоном. Общественное мнение было будировано не столько миром с Францией, сколько союзом царя с Наполеоном, вследствие чего Тильзитский мир был воспринят как национальный позор [Пугачев, 1953, с. 215–224]. Ориентация на наполеоновскую Францию теперь становится частью официальной идеологии [22] Внешним и наиболее наглядным проявлением этого стали изменения в военной форме. Ф.Ф. Вигель вспоминал: «Подражание обычаю или одеянию какого-нибудь народа всегда в России есть вернейший признак доброго с ним согласия. Уже с сентября месяца начали всю гвардию переодевать по‑французски; в следующем году сделано это и со всею армией. Дотоле следовали простоте австрийских мундиров; исключая белого плюмажа на шляпе, ничто не отличало генерала от простого офицера; тут шитье и эполеты, все богаче по мере возвышения в чинах, начали обозначать каждый из них. Косы обрезаны, пудра и помада брошены и оставлены гражданским чиновникам, которые также начали употреблять их только при мундирах и в дни приезда ко двору. Все военные люди были вытянуты, затянуты, так что иным трудно было дышать; новый покрой сделал одежду их просторнее и дал полную свободу их телодвижениям. Они и этим были недовольны: в новых мундирах своих видели французскую ливрею и, с насмешливой досадой поглядывая на новое украшение свое, на эполетах, говорили, что Наполеон у всех русских офицеров сидит на плечах» [Вигель, 2003, кн. 1, с. 437]. , а критическое отношение к внешней и внутренней политике царя – признаком патриотизма. Однако было бы неверным полагать, что патриотическая оппозиция вынашивала мысль о реванше в новой войне против Франции. Если эти идеи и звучали, то они занимали явно периферийное положение. Патриотическая оппозиция была занята в основном поисками внутреннего врага, олицетворением которого в это время становится М.М. Сперанский с его реформами. Мир воспринимался как позор, но о войне практически не говорили.