Вадим Парсамов - На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Почти всеобщее недовольство Тильзитским миром – «Глас народа – глас Божий», как писал по этому поводу Карамзин, высказывая «народное» сомнение в том, чтобы «советники Трона в делах внешней политики следовали правилам истинной, мудрой любви к отечеству и к доброму государю» – передавалось царю и заставляло его думать о новой войне с Наполеоном, тем более что Тильзитский мир не только не принес мира России, но и заставил ее «следовать их хищной системе» [Карамзин, 2002, с. 401–402].

Этой же точки зрения придерживался и Сперанский, который в предвоенные годы занимался, помимо прочего, и внешней разведкой. По его инициативе в Париж был отправлен К.В. Нессельроде под предлогом внешнего займа. Но при этом в тайне от русского посла во Франции Александра Куракина и министра иностранных дел Николая Петровича Румянцева должен был собирать сведения «к раскрытию заранее истинных намерений Франции» [Корф, 1861, с. 267]. На основе донесений Нессельроде Сперанский незадолго до своей отставки составил, вероятно, для Александра I записку «О вероятностях войны с Францией после Тильзитского мира». По мнению Сперанского, «вероятность новой войны между Россией и Францией возникла вместе с Тильзитским миром». Французские послы, начиная с Савари, «всегда здесь твердили, что мир сделан с императором, но не с Россией» [Сперанский, 2010, с. 403]. Для Франции Тильзитский мир – «мир вооруженный». Миролюбивым заявлениям Наполеона верить нельзя. Он создал герцогство Варшавское, наращивает военное присутствие в Пруссии и Германии, и это при том, что испанская война требует больших средств. Все это делает войну неизбежной. Вопрос только в том, должна ли Россия входить в коалиции или же «строго держать себя в настоящем положении», т. е. продолжать делать вид, что соблюдает условия Тильзитского мира. Первый вариант ускорит войну и не принесет никакой пользы России. Второй – способен отсрочить войну и дать возможность России подготовиться к ней. Сперанский советует царю придерживаться второго варианта: не давая Наполеону повода для нападения, готовиться к войне «расширением арсенала, запасов, денег, крепостей и воинских образований» [Там же, с. 410].

Записка Сперанского, как и записка Карамзина, не предназначалась для широкого распространения. Обе они были написаны исключительно для Александра I или, как в случае с Карамзиным, для его ближайшего окружения. Но если Карамзин стремился донести до правительства общественное мнение («глас народа»), то Сперанский пытался определять реальную политику.

Подлинно общественным выражением настроений широких кругов, помимо «Русского вестника», которым зачитывалась Москва, стал адмирал А.С. Шишков, развернувший бурную деятельность в Петербурге.

Тильзитский мир, заключенный в июле 1807 г., был воспринят Шишковым как национальное унижение:

Тильзитский мир уничтожил чело могущественной России принятием самых постыднейших для ней условий, превративших презираемого доселе и страшившегося нас Бонапарте в грозного Наполеона. Он принудил нас, а за нами уже легко и другие державы как то Австрию, Пруссию и проч., не только признать себя французским императором, но даже сделался некоторым образом повелителем и господином над всеми. Коленкур, прибывший в Петербург, был первейшею в нем особой, едва не считавшею себя наравне с Александром Первым. Я не мог без сокрушения сердца видеть сию возносчивость его и радовался только тому, что, не будучи в кругу двора приметен, мог избегать от неприятного для меня с ним знакомства [Шишков, 2010, с. 433].

Таким было почти всеобщее настроение, царившее среди русского дворянства той поры [Пугачев, 1953]. Кредит доверия, отпущенный царю обществом после Аустерлица, оказался исчерпанным. Тем более важными Шишкову стали казаться вопросы языка.

В свое время Ю.М. Лотман и Б.А. Успенский убедительно показали, что обостренный интерес к языку в русском обществе начала XIX в. не был ни попыткой уйти от политики в филологические проблемы, ни стремлением скрыть за обсуждением вопросов языка общественно значимые темы, которые по цензурным соображениям не могли гласно обсуждаться [Лотман, Успенский, 2002, с. 446 и сл.]. Язык для Шишкова был непосредственным образом связан со смыслом. Он не считал язык условной системой, способной передавать любое содержание. Напротив, он видел прямую связь между средствами языка и передаваемым ими содержанием. По его мнению, на церковнославянском языке, языке русской церкви, невозможно выражать безбожные революционные идеи: «Никогда безбожник не может говорить языком Давида». Так же, как и в обратном случае: «Где учение основано на мраке лжеумствований, там в языке не воссияет истина; там в наглых и невежественных писаниях господствует один только разврат и ложь» [Шишков, 2010, с. 275]. Здесь явно подразумевается французский язык, и поэтому борьба с галлицизмами для Шишкова становится одним из проявлений недовольства внешней политикой царя, заключившего с Францией Тильзитский мир. Правда, бороться с галлицизмами Шишков начал еще в 1803 г., опубликовав «Рассуждение о старом и новом слоге российского языка». Тогда главным его врагом были Карамзин и его последователи – проводники «французской заразы» в русской культуре. Теперь лингвистические изыскания адмирала приобрели политический смысл. В современном ему состоянии русского языка Шишков видел, как в зеркале, отражение всех бед современной России, и спасение страны ему представлялось как спасение ее языка. Многие современные Шишкову литераторы и государственные деятели также усматривали прямую связь между состоянием языка и состоянием общества и полагали, что язык несет в себе огромные преобразовательные возможности. В самом обществе назревала потребность обсуждения путей развития русского языка, русской культуры и русской политики. Поэтому идея Шишкова, подсказанная ему князем Б.В. Голицыным, придать литературно-языковым занятиям публичный и организованный характер, имела большой резонанс. Так, в 1811 г. появилась на свет «Беседа любителей русского слова».

«Беседу» особенно на первых порах ее существования нельзя рассматривать как выразительницу шишковских представлений о языке. Она включала многих литераторов и государственных деятелей, среди которых были не только сторонники, но противники Шишкова. Среди почетных членов «Беседы» встречаем М.М. Сперанского, занимавшего как в вопросах политики, так и языка, позицию диаметрально противоположную Шишкову; Н.М. Карамзина, в котором Шишков видел главу враждебной литературной партии; С.С. Уварова, в то время карамзиниста и западника, а в будущем основателя антишишковского литературного общества «Арзамас». Позже в «Беседу» войдут С.П. Жихарев, в будущем член «Арзамаса», и карамзинист Н.И. Греч. Среди попечителей «Беседы» – министр юстиции и поэт-карамзинист И.И. Дмитриев. В целом среди «беседчиков» преобладали авторы и деятели культуры, далекие в вопросах языка как от крайностей истых карамзинистов, так и Шишкова: Г.Р. Державин, И.А. Крылов, И.М. Муравьев-Апостол, А.Н. Оленин, Д.И. Хвостов, Ф.И. Львов и др. Все это свидетельствует о том, что «Беседа» претендовала не на выражение узко партийных литературных взглядов, а на объединение литературной и бюрократической элиты. Имена гениальных писателей Г.Р. Державина, Н.М. Карамзина и И.А. Крылова соседствовали с именами высокопоставленных чиновников: государственного секретаря М.М. Сперанского (кстати, в отличие от Шишкова, внесшего реальный вклад в развитие русского языка [Левин, 1964]), министра просвещения А.К. Разумовского, председателя департамента законов во вновь учрежденном Государственном совете П.В. Завадовского, председателя департамента государственной экономии Н.С. Мордвинова, обер-прокурора Синода А.Н. Голицына и др.