Збигнев Залуский - Сорок четвертый

Канун.Вот уже в течение трех недель у нас перед глазами этот некогда эффектный вид города со стороны Вислы: арка Брамы страцень, валы Цитадели, круглая башня форта Траугутта, серая угловатая коробка фабрики ценных бумаг, пестрый, как оперение петуха, хребет, образуемый крышами домов на Рыночной площади и улице Бжозовой вплоть до колокольни кафедрального собора, и тяжелая махина Замка — так хорошо знакомая панорама возвышенности Старе-Мяста. Теперь — линия пустых и выжженных окон, выщербленных стен, за которыми не скрывалось ничего, кроме следующего ряда таких же щербатых стен, возвышавшихся одна за другой, выше и выше вплоть до горы развалин где-то в районе рынка. Из окопчиков боевого охранения, которое выставлялось на ночь далеко на песчаные отмели вплоть до покрытой белым в трещинах ледком прибрежной полосы Вислы, казалось, что до того берега, приближенного линзами шестнадцатикратного трофейного «цейса», до стен Цитадели, конца Бжозовой, Каменных спусков рукой подать.

В стереотрубу поддерживавших нас артиллеристов, которая размещалась на платформе старой парашютной вышки, можно было увидеть больше: кошмарную голливудскую декорацию наоборот, макет города, который имел стены не по фасаду, как для фильма, а только сзади. Разворошенный муравейник, тем более страшный, что в нем, выстуженном и покинутом, скованном морозом, припорошенном снегом, никто не протоптал дорожек, а сугробы чаще всего скрывали окоченевшие тела убитых и замученных.

5-я стрелковая рота 9-го пехотного полка занимала позиции в Зоологическом парке — небольшие ямки, вырытые на склоне надвислинского вала, вымощенные соломой, прикрытые дощечками, крышками от ящиков, кусками толя. В каждой из ямок продрогший до костей человек с винтовкой, перед глазами которого днем и ночью мертвая Варшава. Чтобы дойти до этого города, он преодолел тысячу километров!.. А за спиной лежала та часть города, которую удалось спасти, нищая, подавленная обстрелом, с трудом пробуждающаяся к жизни, но для нас все равно кажущаяся большим городом. Линия фронта проходила между домами Праги, и люди жили прямо на фронте. Мы сжились с ними. Утихли горячие сентябрьские споры. Немецкие минометы предпочитали нас, находившихся на самом берегу, немецкая тяжелая артиллерия — штатских. По нескольку раз в день она забрасывала снарядами дома на улицах Тарговой, Виленской, 11 ноября. Это не могло остановить течение жизни. Направляясь в штаб батальона, который находился на углу улицы 11 ноября, я однажды заметил в полуподвале первую открытую лавчонку с жалкими суррогатами товаров. Встречались и люди — люди, одетые в штатское, люди, которые выходили из домов и возвращались в дома, где сидели на стульях, ели за столом, спали в кроватях. Несмотря ни на что. Где все было почти так, как раньше, во времена детства, до того, как пришла война. Где было почти так, как уже скоро будет везде и для всех. В гостеприимных домах, куда можно было время от времени зайти, снять ватник и мундир, умыться по-человечески. Там мы чувствовали себя своими, особенно когда занавешивали окна, как бы в другом, невоенном, «домашнем» времени, хотя светская беседа у складчинного стола — солдатский хлеб и консервы, гражданский самогон и горячий чай — велась вокруг того, какие проходы более безопасны, как избежать обстрела и когда наконец все это кончится.

Приближались праздники, и дети — ведь были и дети — начали украшать елки. В полку намечалась какая-то свадьба, а может быть, и не одна — хотя, говоря по правде, стоит ли серьезно связываться, когда вскоре вы отсюда уйдете, пойдете туда, откуда возвращаются лишь немногие…

Наш наблюдательный пункт располагался на железнодорожной насыпи, под аркой виадука, которого сейчас уже нет, а настоящий командный пункт, где можно вздремнуть, отдохнуть, — в обширных подвалах давно разрушенного старого форта в Голендзинове. Чуть дальше, в глубине, в более новых домах, а точнее, тоже в подвалах продолжали жить обыкновенные жители. В загроможденном и, несмотря на все старания, холодном подвале горели три свечки на елке. Мы пели колядки, а потом — никогда не забыть этого — из темного угла вышла маленькая девочка и… «в честь панов солдат» тоненьким голоском, ломающимся от волнения, а может быть, от холода, пела русские и французские партизанские песенки, с трудом выговаривая, подобно маленькому и жалкому попугайчику, чужие, непонятные слова.

Когда достаточно стемнело, мы с командиром роты переходили от ямки к ямке в окопах над Вислой, поздравляя с праздником находившихся в охранении солдат. Каждый получал пакетик — подарки, присланные школьниками из Бяла-Подляски: написанные круглым детским почерком наивные однотипные пожелания и лишь иногда что-нибудь простое, от себя, «чтобы дорогой солдат не простудился», в посылках — письма, кусочек праздничного пирога, какие-то сухарики, помазанные цветным сиропом, имитирующим глазурь, платочки, иногда — большое везение для солдата — рукавицы из грубой, жесткой домашней пряжи, иногда шарфик.

В подвале в Голендзинове рядом с монотонно попискивавшим телефоном лежал новый, праздничный номер армейской газеты «Звыченжимы», в котором мы прочитали:

«Скоро уже вся Польша будет радоваться свободе. И мы, садясь за рождественский солдатский стол, пожелаем нашим братьям по ту сторону Вислы веры в близкий день освобождения и, делясь своим скромным пайком, поклянемся, что в предстоящих боях за окончательную победу мы не пожалеем ни крови, ни жизни.

За нашим рождественским столом по старому польскому обычаю оставим место для наших отсутствующих близких — тех польских солдат, которых реакционные политики направили по ложному пути. Оставим для них место, ибо они вернутся, как вернулись уже многие из тех, кто был обманут преступным командованием АК» {392} 392 „Organizacja i działania…”, t. IV, s. 582. .

Перед рассветом снова, в третий или четвертый раз за эту ночь, началась перестрелка. Я вышел на участок, чтобы проследить за возвращением солдат с постов на Висле. Верхушки деревьев парка уже розовели от зари, пули с того берега щелкали, застревая в стволах деревьев, и чирикали, пролетая над головой. Между пустыми, разбитыми обезьяньими клетками по тропинке, покрытой растоптанным снегом, засыпанной битым стеклом, два солдата почти на четвереньках волочили на плащ-палатке замерзающего раненого, только что снятого с ночного поста. Впалые глаза, оливкового цвета лицо — сколько раз уже я видел и сколько еще раз мне предстоит видеть это, — лишь наверху, по шинели, в которую он был завернут, нескладно и монотонно двигались пальцы одной руки: как бы что-то придерживая, стараясь собрать, прижать, как бывает у раненных в живот. Я посмотрел им вслед. Из шинели в бурый, мокрый снег выпали раскрошившиеся конфеты, мятый испачканный платочек с неуверенной детской вышивкой.