Збигнев Залуский - Сорок четвертый

Следовательно, во-первых, они не ведали того, что в огне войны, когда гибли миллионы, убиваемые фашизмом, как бы вне связи с этим погибал и старый мир колониальных империй. Они не ведали того, что, несмотря на сопротивление захватчиков, в этой справедливой антигитлеровской войне берет верх принцип самоопределения наций, право решать свою собственную судьбу. Они вообще не видели в войне того, что выходило за рамки ее антинемецкого характера. Поэтому они не могли понять Черчилля, который в момент, когда германские бомбы падали на метрополию, торжественно заявлял, — какой парадокс! — что он стал премьером его королевского величества не для того, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи. Они не заметили, что де Голль, этот в общем непоколебимый рыцарь антигитлеровской войны, вместе с тем ради защиты французских колониальных владений вел больше дипломатических сражений, чем ради получения помощи для сражавшейся против немцев оккупированной Франции. Они вообще не видели этой проблемы и тем более не могли видеть, что это неотвратимый процесс, который в случае отсрочки будет еще более болезненным и кровавым. Сегодня, по прошествии ряда лет, мы знаем: колониальные режимы в Индии и Индонезии, Индокитае, в Африке и, наконец, в Алжире рухнули, рассыпались, исчезли.

Но даже если бы они знали!.. Ведь для них проблема облика Польши, проблема земель за Бугом — это не проблема Алжира.

Польша, которую они знали, не была метрополией, объединенной с чуждой ей колонией, подчиненной лишь в результате завоевания. Это было нечто целое на карте и в сердцах, целое в географическом и социальном, культурном и интеллектуальном смыслах. Это было порождение, результат и наследие целой эпохи в истории трех народов.

Восклицал же величайший польский поэт: «О Литва, отчизна моя!», а величайший в их глазах польский прозаик воспевал красоту борьбы за восточные окраины. Для них это было не поэтическим обобщением, а реальностью. Вильно и Новогрудок Мицкевича, Кшеменец Словацкого, Дзике Поля Сенкевича… Для них Восточная Польша не была абстрактной. Они сами хорошо знали построенные прямоугольником, похожие на маленькие крепости, подобно Хрептеву, не только помещичьи особняки, но и дома лесничих, сторожки лесников, дворы крестьян и осадников на Западной Украине.

Они наверняка знали слова Барыки из «Кануна весны», который уже после 20-го года восклицал:

«…Аминь! Над этим надо поставить крестик, а то и целый большой крест над всем тем строем и миром. Этим крестом и благословить. Отпустить все прегрешения. Пускай там этот польский крест и стоит над совершенными преступлениями. Там земля украинская и народ украинский» {248} 248 С. Жеромский. Канун весны. Л., 1925, с. 163. .

Возможно, они помнили, что он не хотел бороться за то, чтобы «водворить назад в родовой дворец на Украине пуделя Гагу». Но они знали также и то, что те только дворцы магнатов, но и в десятки тысяч раз более многочисленные и обыкновенные, с дедовских и прадедовских времен, поселения поляков, обрабатывавших здесь землю, простирались до Могилева и Двинска, Бобруйска и Нежина, Черкасс и Полтавы. В модернизацию этого края, вплоть до Днепра, а не до Случа, вносили свой вклад не только сахарные заводы польских акционерных обществ, но и механики и железнодорожники из польских рабочих поселков.

Но они не хотели знать того, что веками белорусские деревни находились в 100 километрах от Варшавы, над Бугом и Наревом, а украинские — над Горным Вешнем и далеко на запад от Сана, почти под Краковом. Они не были фантастами и знали только одну действительность. Они не знали и не хотели ничего звать о неудержимо крепнущих народах, молодых, динамичных и стремящихся — не в меньшей степени, чем Польша XIX века, — к свободе, суверенитету, победе и могуществу. Таким образом, действительность для наших Одиссеев была далеко не полней. Мир их переживаний отличался неполнотой, им не хватало реализма.

Это поколение воспитывалось на достоянии польской культуры, органическую часть которой составляя восточный вопрос. Современный им мир они видели сквозь призму той истории и тай культуры, все еще живой, содержание которой было связано с восточной, ягеллонской и послеягеллонской Польшей. Переориентация сознания — нелегкое дело, а нахождение нового пути в той сложной обстановке, где сплетались воедино вопросы, унаследованные от XV, XVIII и XX веков, почти выходило за пределы человеческих возможностей. Каждая же ошибка означала трагедию человеческой личности, зачастую целых групп, а в итоге — национальную трагедию.

А могли ли они представить себе иную Польшу, знали ли они ее? Ни польская литература, ни поэзия, ни история, ни школа не учили их видеть Западную Польшу. Мицкевич и Сенкевич согласно взглядам эпохи, по их мнению, были главным для Польши. А кем были Юзеф Ломна, Кароль Мярка, Михал Кайка? Они не только находились вне поля зрения, о них Одиссеи просто не знали. А новая нота, появившаяся в главном течении польской духовной жизни, в частности у Жеромского в «Ветре с моря», да и в «Пепле», почти да была замечена. «Открытие» запада происходило лишь в годы, непосредственно предшествовавшие войне. Гдыня и флот, Морская лига, «Прах в земле» Киселевского, «Дух» Ваньковича… Каким далеким и экзотическим казалось все это!

В селецкой землянке, где зимой 1943 года размещался учебный батальон 3-й пехотной дивизии, у пышущей жаром печки, между жердями, на которых висели вечно мокрые портянки, я вслушивался в неторопливые беседы жителей Силезии и Поморья, «перебежчиков» из вермахта. Какими далекими, просто чужими казались эти люди со всем их личным, семейным и историческим опытом, навыками, складом ума, лишенные славянской напевности восточного говора, не верящие, что украинцы — главная проблема для Польши… До чего же она другая — та Польша, за которую мне предстоит сражаться на фронте, Западная Польша, в которой они, люди запада, притом жители городов, а не деревень, будут играть главенствующую роль.

Нет, для Польши это отнюдь не проблема Алжира. И я не хотел бы пережить последствия этой проблемы, если бы ее решение было бы вновь отсрочено, если бы оно растянулось, как во Франции, на долгие послевоенные годы.

В свете исторической перспективы наглядно видно, что этот польский сложный историко-территориально-национальный узел должен был быть окончательно развязан, и именно тогда, раз он не был развязан раньше. Однако то поколение, на плечи которого легла эта историческая задача, за свои необходимые усилия заплатило тяжелым моральным шоком. Сегодня нельзя забывать об этом.

Следовательно, во-вторых, они боролись за Польшу, суверенную, самостоятельную, ни от кого и ни в чем не зависящую, не сознавая, сколь анахронична сама эта идея, порожденная образом и политикой умершей Польши, в сколь сильной степени понимаемая подобным образом суверенность означает одиночество, которое ведь было причиной польской катастрофы, в сколь сильной степени мерилом понимаемой подобным образом независимости становится право противопоставлять себя всем, право творить в мире произвол. Они не понимали, что даже отдельный полудикий человек, погребенный в тайге зверолов, не может быть независимым хотя бы от ремесленника, который снабжает его порохом, и от другого ремесленника, который обрабатывает добытые им шкуры, чтобы продать их другим людям. А уж о народе, живущем среди других народов, вовлеченном в международные транспортные и стратегические, экономические и культурные связи, и говорить не приходится.