Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

1904 год (начало русско-японской войны). «Закончив десятилетие этого дневника, невольно оглянешься на все – и печальные предчувствия 1894 года сбываются. Несвязный этот дневник не послужит ли отражением несвязности явлений? Ясно одно: „Положение России столь же униженно теперь, как возвеличено было 10 лет тому назад…“»

20 октября 1908 г. (в третью годовщину Манифеста 17 октября 1905 г.). «Боже, как мы далеко ушли от 1894 и куда ушли! Впрочем, у меня не было никогда надежд на преемника. Россия в 1894 и Россия теперь! Не знаю, прочтет ли кто этот дневник, но начало того, что имеем теперь, уже предчувствовалось в нем издавна» .

1916 год. «…Подходит 72-й год и нужно Бога благодарить за свою выносливость… вообще я не привык постоянно заботиться о своем здоровье и видеть в этом главный интерес жизни… Нужно благодарить за то, что сохранилось в мои года. Не вижу конца моей болезни, этой непривычной мне слабости в ногах».

Сохранилось письмо неизвестной дамы.

6 августа, 1917 год великой смуты. «Сегодня газеты принесли известие о той „любви и внимании“, которые были выражены Советом солдатских и рабочих депутатов к историческим вещам: уезжая из Таврического дворца, они „заботливо“ захватили с собой люстры, часы и даже градусники… какие предприимчивые археологи!

Женщины известны своей нелогичностью. И вот, вероятно в силу этой нелогичности, в моем представлении все прошедшее за эти 5 месяцев резюмируется: „Пошла барыня к обедне – вышло дело наплевать!“»

А впереди был самый роковой из всех роковых лет России – 1917.

Петербург менялся на глазах. Не стало дворников, плохо подметали улицы. В те дни юная Марина Цветаева написала стихотворение в альбом Наташи Гучковой:

Газета «Копейка» напечатала статью «Под гипнозом проходимца» и сообщила, что граф Шереметев указывал царю на вредное влияние Распутина:

«– Ты, государь, дал мне право говорить тебе правду. Я долго искал случая, чтобы излить тебе то, что накипело у меня в груди. Государь, послушай моего совета, удали Распутина. Никто так не подрывает престиж престола, никто так не подтачивает трон, как этот грязный мужик. Во имя чести династии и престижа престола удали его. В народе ходят всевозможные недобрые слухи, – сказал граф.

Царь, сидевший в это время с бокалом вина, побледнел, гневно ударил рукой по столу.

– Не касаться моей семьи! Присутствие Распутина при дворе – мое семейное дело.

После откровенного разговора с царем о Распутине Сергей Дмитриевич во дворце почти не бывал. Может быть, этим обстоятельством объясняется то, что 50-летний юбилей графа Шереметева был отпразднован весьма скромно: в кругу родных. От царской семьи была получена теплая, душевная телеграмма за подписью вдовствующей императрицы Марии Федоровны, для которой имя графа Шереметева было тесно связано с именем покойного мужа».

Остро переживал граф Сергей Дмитриевич падение престижа царской семьи, появление Распутина.

Лето 1914 года обещало быть теплым, солнечным. Семейство графа готовилось к отъезду в Михайловское. Все ждали этого часа, но особенно Леночка, дочь Петра Сергеевича. Как она любила простоту любимой усадьбы! – конюшня, скачки, грибы, ягоды…

Однако тем летом отец ее прибаливал, и врачи советовали ехать в Крым, а не в Подмосковье. Старый граф с опаской смотрел на него – неужели все-таки чахотка?..

Что-то неладное было и со вторым сыном Сергея Дмитриевича – с Павлом. Когда-то он был безумно влюблен в Ирину Воронцову-Дашкову. Ирина захаживала к ним, в Фонтанный дом. Но кто привлекал ее: Павел или Дмитрий?.. Проницательный граф догадался, что более ей нравился Дмитрий. А Павел? У него чувствительное сердце, он может психически заболеть от неразделенной любви. Весь летний сезон семья провела в Михайловском. Здесь всем было хорошо.

Увы! Предвкушение счастливого отдыха ровно через месяц было нарушено…

Первого августа на дороге появилась бричка, за ней телега, а на телеге стоял в рост мальчишка и кричал: «Война! Война!»

Сергея Дмитриевича уже не один месяц беспокоили мысли о переговорах с Англией, Австрией, Францией, встречи министров иностранных дел, их озабоченные лица, газетные полосы с тревожными новостями. Значит, безумие все же охватило Европу? «Неужели уговорят Николая? Неужели он поддастся благородному чувству помощи сербам и вступит в коалицию, не умеющую противостоять мстительным чувствам?..» Увы, человеческая глупость безгранична!

Надо было ехать в Петербург, возвращаться в столицу. Насмарку отдых, укрепление здоровья.

Окрестные села пришли в движение: скоро рекрутов будут забирать?

Шереметев возвращался в Петербург, а тревожные мысли не давали покоя. История – она как природа: налетает ураган, его бы следует переждать, но куда там! Вот и теперь никто не хотел (или не мог) пережидать. Началась мобилизация.

Царя граф увидел не сразу, а увидав, поразился перемене: измученное лицо, на лбу морщины, под глазами нездоровая припухлость.

В дневнике граф писал: неужели опять Смутное время? В памяти всплывали события того печального русского года – 1612. Нет, пора уходить в отставку. Он записал: «Отныне я буду стремиться уйти отовсюду – за неимением опоры и доверия. Слабость так стала ясна, что нельзя быть уверенным в завтрашнем дне. При таких условиях служить трудно…»

Граф стал раздражителен, обидчив. Будучи в Кускове, писал: «Лукашев привез бумагу Танеева, передающую мне благодарность Царскую за пятидесятилетнюю службу… Не ожидал этого оскорбления… Но оно носит характер случайности и господствующего равнодушия. Утешила меня зато Императрица Мария Федоровна своею депешею, напомнившею минувшее».

Год 1914-й. «Трудное мое положение в двух столицах. Слишком на виду и трудно сосредоточиться и подумать о себе и о своем здоровье, которое естественно слабеет. Даже оказываемое мне всюду внимание утомительно, хотя и лестно».

«Два мира дворцовых [9] Двор Николая II и Александры Федоровны, с одной стороны, – и двор вдовствующей императрицы Марии Федоровны. , столь резко отличающихся. Сознание действительности удручает. Живу одной надеждой на быстрое удаление в Москву и в Михайловское. Отпуск уже получен и в кармане…»