Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Богданов-Бельский долго писал портрет жены графа – Екатерины Павловны Вяземской. Она была незаурядной женщиной, обладала деятельным характером и в то же время оказалась весьма терпеливой к особенностям характера своего вспыльчивого мужа. На портрете графиня изображена сидящей в креслах. Ее окружают различные предметы, каждый из которых «говорит» о разнообразных занятиях хозяйки: тут и книги, разные растения. Екатерина Павловна создала в Михайловском естественно-научный музей, занималась сельской школой. Одета она в скромное синее платье и руки сложены на коленях.

Словом, идея графа вложить деньги в исторические культурные усадьбы созрела как нельзя кстати и разделялась его супругой.

Он был убежден и позднее писал:

«Много было таких семейных гнезд на Руси, многих не стало, снесенных вихрем лет и разгромов; но пока еще уцелели эти уголки и связанные с ними предания, еще жива наша Русь – самостоятельная, не обезличенная, верная своему историческому прошлому!

Вот почему я каждой благоустроенной усадьбе(помимо ее семейного, воспитательного значения) придаю и значение государственное.

Когда видишь потомство „лучших“ дворян оторванным от всего родного, в поисках чужих идеалов, или же тонущим в безумной роскоши; когда видишь людей, довольствующихся мелкими интересами, – тогда еще сильнее привязываешься к своему заветному гнезду, еще тверже уповаешь на созидательное значение таких скромных мест».

А события между тем надвигались грозные.

Как человек, любивший историю, граф Шереметев не просто посещал исторические общества, занимался прошлым, он считал, что следует сохранять и современную историю.

Наступил 1905 год… Чтобы быть в курсе московских событий, Г.С.Ш. завел переписку со своим корреспондентом в Москве И. С. Беляевым. И вот какие письма получал от этого человека:

«Я чувствую, как тяжело было Вам там, как и всякому русскому человеку, если здесь, вдали, все наши интересы вертелись около бюллетеней о ходе болезни почившего государя. Нужно было видеть то неподдельноечувство народа, когда он молился в церквах об его выздоровлении: сколько теплоты, сколько любви к почившему было в этих молитвах. Приятно, до слез приятно видеть, как умеет ценить русский народ истинно русскогоправителя, как дорог ему такой вождь, который понимает и достоинства, и недостатки своего народа. Каждый до последнего мужичка даже в политических делах понимал слово государя, чувствовал, что это слово родное, принадлежащее всем, что всякий истинно русский человек так жебы сказал и так жебы сделал. Да, вера и любовь народная к почившему государю была глубока и в ней-то была наша государственная мощь. Скорблю, глубоко скорблю о кончине государя, чье чистосердечие, и правда, и здравый ум – эти основные качества русского человека – так невольно запечатлелись в нашем понятии. Простите, что расчувствовался, и не посетуйте на несколько лишних строк».

«15 октября 1905 года, в субботу, днем мы с женой гуляли по Москве, были на Тверской, у университета, на Никитской и в других центральных местах. Везде было заметно тревожное настроение, все точно чего выжидали. Магазины спешно запирались, окна забивались досками, на улицах встречались толпы народа и разъезжали конные казаки и драгуны. Вечером Москва вследствие забастовок с газом и электричеством была в мраке…

Для большинства московского населения указ 17 октября явился неожиданностью. Должен по совести сказать, что большинством же, по крайней мере, того кружка, в котором я вращаюсь, закон 17 октября был принят с явным удовольствием, люди поздравляли друг друга, но и среди чиновников находились такие, которые не понимали, даст ли этот закон нам Конституцию».

«23 ноября 1905 года. Переживаем тяжкое время, когда, ложась и вставая, нельзя не повторить пушкинских стихов: „Что день грядущий нам готовит?“ Бедная родина! Бедное русское самосознание! Неужели же оно не образумит нас в происходящей братоубийственной борьбе. Неужели же человечество не поймет, что оно озверело, потеряло свой нравственный облик. Неужели же примеры Запада и потоки пролитой там крови не могут научить нас обратному.

Я верю в русский народ, но по моей теории, Вам известной, он нравственным станет только после 1940 г., а до сего времени будет переживать переходное состояние. Но для меня непонятна та часть русской интеллигенции, не бывшей в закрепощении, которая гласно, как на съезде, оправдывает кровавые бани. Этой „эволюции“ я не понимаю».

«…Прямо у ограды церкви виднелись также, хотя и небольшие, пятна крови дружинников; за оградой лежал труп старушки-нищей, лет под 80, нечаянной жертвы боя, убитой дружинниками; выстрелами же семеновцев ранены очень опасно диакон и церковный сторож храма Введения, шедшие от заутрени; от выстрелов тех и других убиты еще одна женщина и ремесленник, находившиеся почти за ч ертою огня ».

«18 декабря. Ночью страшное зарево поднялось от Пресни – горели фабрики, раздавались залпы, чутко будившие в душе сознание, что там, в жестокой междоусобной бойне, бесполезно гибнет человеческая жизнь и, может быть, не одна. „За человека страшно мне!“ – вспомнились мне слова Шекспира. Уснув каким-то кошмаром, мы вместе с женой утром в понедельник вышли из дома, посмотрели несколько квартир, а потом разошлись – она к тетке в монастырь, а я на занятия».

«Отдохнув дома после беспокойно проведенной ночи, мы с женою ввиду праздничного дня (воскресенья) вздумали после завтрака сделать небольшую прогулку и в один час дня вышли из своего переулка на Новинский бульвар. На углу переулка и в разных местах кучками толпился народ, небольшие толпы стояли и на левом тротуаре, идущем вдоль бульвара… на углу Девятинского переулка я заметил большую толпу, человек в 200–300, перед которой кто-то махал знаменем; тут же я заметил, как несколько человек подпиливало и рубило телефонный столб. Почти тотчас же я услышал там звуки выстрелов. „Бегите, бегите, сейчас начнется страшная стрельба“, – крикнул мне случайно встретившийся знакомый торговец… из толпы, стоявшей на тротуаре и на бульваре на другой, нашей стороне посыпались через бульвар в драгунов выстрелы; стоявший также в толпе парень лет 18–20, с виду совсем мальчик, также вытащил револьвер, и пули посыпались через бульвар…»

…Облака все темнели и темнели и все более напоминали гигантские сливы, тянущиеся вдоль Невы, над Кронштадтом.

Дневниковые записи Сергея Дмитриевича помрачнели. Газеты воинственно печатали статьи о союзе нескольких империй, о мировой напряженности. Вот некоторые отрывки из дневника Г.С.Ш.: