Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

«Сергей Дмитриевич не был светским человеком в полном смысле слова, несмотря на то, что постоянно вращался в высших сферах. Основной смысл его жизни заключался в ученых и литературных занятиях. В то же время желание осуществить научные проекты и помогать другим ученым в решении различных научных и житейских вопросов заставляло Шереметева использовать свое высокое положение. Возникал заколдованный круг, постоянно не хватало времени и сил, чтобы одновременно быть ученым и придворным». Граф С. Шереметев все более отдаляется от двора, от высшего света…

Тем более, когда шла война, его особенно ранили дворцовые слухи, интриги, недоразумения.

Императоры четырех держав не желали идти на попятную. Каждый находил свои причины ввязаться в войну. Ах, Ники, Ники! Твой отец нашел бы благоразумный выход… Причин, конечно, много, а когда причин много, то вступает в силу древний закон: фатум, рок. Как в Древней Греции…

Граф слушал перебранки, шум, ругань, рассказы уже вернувшихся с фронта. Слушал и молчал…

На стенах домов пестрели голубые и розовые листки с двуглавым орлом: «Призвать на военную службу!..» Откуда-то доносились крики: «Пятки вместе, носки врозь, промеж колен просвету нету! Тиха! Смирна!.. В ружье!»

Появился средь дворовых раненый солдат, большой любитель поболтать, с перевязанной рукой. Он хвалил дух русских солдат, нашу артиллерию – мол, у немцев такой нету, ругал начальников.

– Когда шли по Галиции, – рассказывал, – много кладбищ видели. Офицеры скомандуют: «Песню пой!» – и мы поем. Такой обычай был: возле кладбищ поднимать дух песней, – и солдат запевал:

Солдат маршировал так, что земля отдавалась эхом. Ему подпевали мальчишки, а потом он опять говорил:

– Стойкость и мужество наших солдат известны с давних времен. А имя русское уважалось даже врагами. Когда-то мы тоже дрались с немцами, и ихний король говорил: «Мало выстрелить в русского, надо его еще повалить!»

Наступила осень 1915 года, пошли дожди, развезло дороги. Кашлем сотрясались тела, охватывала осенняя тоска. Однако являлась весть о победе на каком-то участке фронта – и дух поднимался…

Как-то раз (это было в дни войны) Сергей Дмитриевич у ворот дворца столкнулся с человеком в военной форме. Продолговатое лицо, отменная выправка, взгляд больших серых глаз – Шереметев узнал его. Это был учитель его внуков, знаток поэзии, любитель экзотики Николай Степанович Гумилев. Похоже, что он с фронта. Сергею Дмитриевичу хотелось из первых уст услышать фронтовые вести.

Тот остановился, оглядел чуть не все окна Фонтанного дома. Опираясь на палку (он давно уже передвигался с помощью трости), граф приблизился.

– Николай Степанович, рад видеть вас. Вы что, прямо с фронта? Где служите или служили?

– Вольноопределяющимся – в Ее величества лейб-гвардии уланском полку! – ответствовал поэт и рассказал, что прибыл в столицу по печальному поводу. Полковник их части застрелился, а тело его поручено везти ему, разведчику и кавалеристу… Полковник не выдержал… Грязь в окопах, вода, крысы, не хватает винтовок…

Он говорил отрывисто, коротко и время от времени опять взглядывал на окна. Может быть, задавался вопросом: не увидит ли в окне знаменитый профиль Ахматовой, его жены, мучительницы, той, которая никогда никого не любила, кроме себя и поэзии. Кажется, комнатку в Фонтанном доме ей выхлопотала супруга одного из ее поклонников Нарышкина. В кого теперь влюблена Анна?.. Впрочем, у Гумилева тоже сейчас страстный эпистолярный роман с красавицей, решившей, кажется, переделать мир. И все же, кто теперь питает головку Анны, жадную до эрудиции? Шилейко? Он тоже был учителем у шереметевских внуков. Она терпела эту ходячую энциклопедию лишь потому, что он умел толковать и Библию, и Талмуд, но – его сатанинская ревность? Из-за нее Анне придется прекратить видеться с другим эрудитом – Лозинским. Ах, как все они когда-то были дружны в «Бродячей собаке»! Лозинский высокопарно обращался к Анне: «Многомятежно ремесло твое, о Царица!»

Граф сделал несколько шагов вдоль ограды, терпеливо ожидая фронтовых подробностей от Николая Степановича. Ему уже попадалась газета «Биржевые ведомости» с «Записками кавалериста» с подписью «Гумилев». Хорошо написано, однако… Граф задал вопрос:

– А пишутся ли стихи на фронте?

– Ваше сиятельство! – почти торжественно начал поэт. – Стихи это стихия, иной раз пишутся и даже радуют… – и не без высокомерия, оглянувшись, но с чувством прочел:

и – вновь обведя взглядом серых глаз петербургское небо, закончил:

Шереметев был поражен. Он, так любивший Пушкина, даже почувствовал что-то общее у этих двух гениев.

– Хорошо, очень хорошо, – заметил граф. И тоже посмотрел на окна. Показалось, что там мелькнула голова внучки Елены, но отчего она в черном? И в памяти всплыла другая Елена, та, что закончила жизнь в монастыре, – супруга сына Ивана Грозного, из-за которой, кажется, и случилась та страшная история… Что станется с Леночкой? Не может быть, чтобы ее жизни коснулась та трагедия из XVI века… Гумилев вынул карманные часы:

– Пора! Мне пора в часть, – и поклонился, добавив: – Ваше сиятельство, времена наступают суровые, не дай Бог, коснутся вашего семейства, – и он снова поклонился. – Прощайте, Бог знает, увидимся ли еще.

Они расстались и, поистине, навсегда.

Найдется немало критиков, которые упрекнут автора за эту придуманную сцену. Однако такая встреча вполне могла быть. На подобные вопросы когда-то отвечал пушкинист Юрий Тынянов – так заметил: «Где кончается документ, там начинается территория литературы».

Как тут не вспомнить строки из «Поэмы без героя» Анны Ахматовой. В таинственной поэме, полной неясностей, упоминаются капелла мальтийских рыцарей (их было целых 27!), белые стены, зеркала: