Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Неудержимо захотелось вон – подальше от этой придворной обстановки, от этих людей, и с наслаждением думаю о скором отъезде. Нет, я не гожусь для этой жизни, давно отстал от нее и отвык!..Ценю и помню все доброе, но все же – подальше!..

Да, графу были дороги вечера в его Фонтанном доме, когда собирались писатели, поэты, философы – и шли споры-разговоры, конечно, о судьбе России, о славянофилах и западниках. Или просто слушали музыку и изредка перебрасывались отдельными фразами.

Но – увы! – впереди уже маячил 1905 год.

Россия – как океан. Вода его настолько сильная, что в ней, сливаясь, не растворяются отдельные ее части – Азия, Кавказ, Крым, северные земли… Смешно и глупо вызывать вражду: большая территория не подминает под себя народы, а если давит, то лишь в той степени, которая необходима для сосуществования. Уймитесь все, кто разрубает этого гиганта на куски!

Некоторые историки видят вечное противоборство двух течений: федералистского (вечевого) и государственного (державного).

А Украина? Даже Костомаров признавал, что «мысль об отделении Малой России от империи в одинаковой степени нелепа, как мысль о самобытности всякого удельного княжения, на которые когда-то разбивалась Русская земля…».

Граф радовался, когда в гостиной на креслах сидели густо бородатый Аксаков и еще более густо бородатый Самарин. Говорили об истории, России, о Ключевском, который утверждал, что история ничему не учит, но строго наказывает тех, кто не выучил ее уроки.

Еще жив П. А. Вяземский, поблекший, почти лысый, но с тем же острым взглядом умных глаз (жена его, которую Пушкин называл княгиня-лебедушка, пребывала за границей). Еще присутствовал Тютчев, тоже постаревший, в очках с тонкой оправой; однако ни тот, ни другой не потеряли способности отстаивать свои мысли.

Шереметев слушал, не пропуская ни слова. В записной книжке как-то отметил (речь, видимо, шла о Пушкине):

«В числе слушателей был и Ф. И. Тютчев. Помню одобрительный его поклон при словах: „Блеск придал царственным рукам“, – и как поморщился после слов: „И Питер вызвал из болот“. Кончилось чтение, гости начали уже расходиться, как в углу гостиной разгорелся горячий спор, о чем – припомнить не могу. Спорил Петр Андреевич с Тютчевым, спор доходил почти до крика. Князь вскакивал и ходил по комнате, горячо возражая своему противнику…»

Граф был моложе их всех, к тому же весьма красив: внимание к гостям, большие материнские глаза, пушистые, как у девицы, ресницы. Он особенно ловил слова, касающиеся Пушкина. В Остафьево уже было выделено место…

XX век – конец монархии

Правление – Николая II – не вызывало у Г.С.Ш. энтузиазма. Исчезали скрепы в обществе, которое возглавлял Александр III. И, следовательно, надо было решать проблемы собственным умом. Надо было думать о том, как распорядиться накопленными в поколениях капиталами, и таким образом, чтобы была польза России.

Семьей своей он распорядился. Оставшись сиротой, мечтал лишь о том, чтобы была семья и как можно больше детей. Катя Вяземская подарила ему целых семерых деток. Теперь они выросли. Дочерей пора отдавать замуж. Это ли не повод приобрести им усадьбы? Выбор пал на усадьбу Вороново… Спасать исторические и культурные гнезда – вот что надо делать! Неподалеку – речка Воронка. Откуда название? У Дмитрия Донского был герой Куликовской битвы Боброк-Волынский. Второе – еще при Иване III был Григорий, получивший за черные волосы прозвище Вороной… Славная история! В конце XVIII века усадьба была предоставлена архитектору Николаю Львову – имя это русское, родное, дорогое… Он же соорудил тут голландский домик, как в Кускове.

Наступил 1800 год – и Вороново купил генерал-губернатор Москвы, герой 1812 года – Ростопчин, большой выдумщик и шутник. Усадьба окружена легендами, мол, там хранилище несметных ценностей, мол, проложил хозяин подземную дорогу так, что лошади могли скакать… Но и этого мало: Евдокия Ростопчина прославила усадьбу своими виршами. Знавала она Лермонтова, Пушкина (ах этот Пушкин!).

Сказано – сделано. Граф был еще моложав, скор в решениях, в делах, – и приобрел имение Ростопчиных к свадьбе Анны (то есть сохранил его). На свадьбе дочери кто-то из Шереметевых читал стихи Сушковой-Ростопчиной, и в том числе ставшие известными строки: «Мы носим на оборке бальной оброк пяти-шести семей».

Граф разделял мнение поэтессы. И потому детей своих старался воспитывать демократически… А спустя года четыре заговорила о свадьбе и младшая дочь Мария. Женихом стал Гудович – из старинного дворянского рода, когда-то бесстрашно защищавшего Петра III. Смелый взгляд, хохлацкие усы, в скором времени быть должен генералом!

Сергей Дмитриевич осмотрел Введенское – уже давно к нему присматривался. Что ж! – опять архитектор Николай Львов. Соседство – Саввино-Сторожевский монастырь… река Москва… Местность на редкость холмистая, а от реки выплывают такие туманы, что голова кружится.

Бывают тут ученики художественного училища, Серов, Коровин, Поленовы, – о, еще и Борисов-Мусатов, волшебник кисти, поклонник старинных усадеб. Да и Станислав Юлианович Жуковский, который не раз в Кускове писал интерьеры дворца…

Все складывалось славно – и граф вложил свои деньги в звенигородское Введенское.

Теперь он мог наблюдать за сохранением и порядками в обретенных исторических усадьбах. Здесь находилось место художникам, музыкантам, композиторам.

У Шереметевых, как известно, музы ходили хороводом – в их дворцах, усадьбах то и дело находили пристанище музыканты, художники, скульпторы, ценящие ремесла. От Кипренского и Клодта до Булахова и Борисова-Мусатова.

Особое место в доме занимал художник Богданов-Бельский. Однажды он появился в шереметевском доме неузнаваемый – неряшливый, хромающий, зачумленный. Он рассказал, как подожгли его усадебный дом, и не только – даже школу… Это потрясло художника и не меньше – семью Шереметевых.

Сирота, подкидыш, своим талантом и трудом поднявшийся до петербургских салонов. Художник сперва писал сельских ребятишек, а потом прославился как портретист. В семье Шереметевых он написал портреты Марии, Екатерины Павловны, мальчиков… Его картины приобретал Третьяков, Щербатов, а писательница Алтаева написала о нем книгу, в которой чуть ли не приравнивала Николая Петровича Богданова (Богом данного) к Леонардо.

Художник выстроил школу для сельских детей, возвел себе помещичий дом, не жалел сил на то, чтобы поднялись его родимые Тверские места. И вдруг – крестьяне сожгли и дом, и школу…

Богданов наблюдал, как выселяли или продавали старинные усадьбы и новые хозяева творили там, что хотели. Он написал с натуры одну такую сцену: новые хозяева, хваткие предприниматели, на месте ампирной мебели ставили табуретки, за роялем ели-пили, а посреди комнаты соорудили печку-буржуйку. (Картина эта наделала немало шума: Суриков, когда увидел ее, написал: «Вот и смешно и страшно-то как! В мертвеца-покойника раки впились. Все косточки обгложут, а другой – не подступай, загрызут!»)