Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Дворянство – это цвет нации (названный так Гоголем), это средний класс, живший с достоинством и по чести, был деятельным, энергичным.

Что касается Зимнего дворца, то там были особые торжества. Вот как описал один современник Петербург: «Тот иностранец, который посетил бы Петербург в 1914 году, перед самоубийством Европы, почувствовал бы непреодолимое желание остаться навсегда в блестящей столице российских императоров, соединявшей в себе классическую красоту прямых перспектив с приятным, увлекательным укладом жизни, космополитическим по форме, но русским по своей сущности… Белые ночи, в дымке которых длинноволосые студенты с жаром спорили с краснощекими барышнями о преимуществах германской философии… Бронзовый Петр I с высоты наблюдал свой сказочный город… Все в Петербурге было прекрасно. Дворцы горели пурпуром в огне заката. Удары конских копыт будили на широких улицах чуткое эхо. На набережных желтые и синие кирасиры обменивались взглядами с женщинами под вуалями…»

Увы! Звуки оркестров, хоров и фанфар заглушали то, что происходило почти в те же дни на мировой арене.

С Рождества 1913 года миновало немного, но черное колесо истории поворачивалось в сторону войны. И центром на этот раз, как ни удивительно, стала Сербия, входившая в состав Австро-Венгрии. Уже не один год в Сараево встречались жаждавшие чего-то чрезвычайного молодые люди, гимназисты. Образовалось общество «Молодая Сербия», там учились стрелять, готовить бомбы, критиковать Франца Фердинанда. Кто-то говорил, что это влияние масонов, кто-то – влияние русского террора, вслух читали книгу Степняка-Кравчинского «Подпольная Россия». Словом, выстрелы в Петербурге и Москве не оставались без отзвуков.

Наследник империи с женой Софией разъезжал по улицам Сербии (это напоминало упрямые маршруты Александра II). Такое происходит до поры до времени, а потом – надо считать и считать жертвы.

Наследника с супругой встречали лозунгами «Живео!» А в это время в кафане «Злата моруна» Гаврило Принцип получал наставления, как стрелять, где прятать бомбы.

Шереметев по обычаю просматривал газеты каждый день. 27 июня 1914 года сообщили, что принц с женой со счастливыми лицами вышли из отеля… А 28-го утром прогремел тот роковые выстрелы. Наследник и его жена были убиты на месте…

Граф зажмуривал глаза, вытирал слезы, сокрушенно вздыхал, понимая, что черное колесо истории заденет своим ходом и Россию…

Ему на глаза попался номер с фотографией этого мальчишки, гимназиста. Граф всматривался в его лицо и в конце концов пришел к заключению, что это – лицо сумасшедшего! Глаза – как дула, одержимые!.. Не раз доктор Германов показывал ему такие лица: «Это сумасшедшие, одержимые одной идеей, таких следует опасаться».

Граф продолжал ранним утром требовать новые газеты…

7 июля 1914 года в Кронштадт приехал министр иностранных дел Франции Пуанкаре, и начались секретные переговоры с русским императором. После того визита французская газета писала: «Теперь мы можем спокойно сказать: за нами стоит Россия, вооруженная двумя миллионами штыков». 16 июля Австро-Венгрия бомбардировала Белград, а на другой день в России началась мобилизация.

31 июля Георг V пишет русскому царю: «Мы оба сделали все, что было в наших силах, чтобы предотвратить войну, увы, наши надежды рухнули, и эта ужасная война, которой мы столько лет страшились, разразилась».

20 июля на площади у Зимнего дворца состоялась многолюдная манифестация. Около 100 000 человек собралось на площади. Там и тут виднелись лозунги: «Через голову маленькой Сербии брошен вызов великой России!», «Час славянства пробил!»

На балконе Зимнего дворца появилась августейшая пара: Николай II с регалиями и орденами на мундире и императрица Александра Федоровна. Люди опускались на колени – прямо на мостовую, а царь, подавшись вперед, говорил:

– Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей…

Возбужденную русскую публику переполняли патриотические чувства. Но это уже был не тот благородный патриотизм, который освящал войны XIX века. Еще не забыт 1905 год, поражение в русско-японской войне, революционный взрыв. Еще совсем недавно Бальмонт сочинил проникновенные страстные строки:

Но одно дело – призывать к освобождению народа, другое – наблюдать бунт. В первые дни народ неистовствовал, уверен был в победоносной войне. Но минуло два, три месяца – и наступило похмелье. Легко очаровываться – тяжело разочаровываться! Осенью 1917 года многие опомнились, но было уже поздно: революционная агитация разложила армию, разбередила народ. И Бальмонт уже будет готов бежать куда угодно.

И все прогрессисты были недовольны народом, все его куда-то звали, чего-то от него требовали, не предполагая, что приближаются «окаянные дни».

Словом, колесо катилось все быстрее, и было оно отнюдь не красное, а настоящее черное. Поэты – они как пророки. Анна Ахматова незадолго до того запечатлела на своих страницах картину, которая предстала в Царском селе. Это были похороны, но – не обычная похоронная процессия – в ней было что-то роковое, убийственное, чрезмерно черное…

«От вокзала или к вокзалу, – писала Ахматова, – проходила похоронная процессия невероятной пышности: хор (мальчиков) пел ангельскими голосами, гроба не было видно из-под живой зелени умирающих на морозе цветов. Несли зажженные фонари, священники кадили, маскированные лошади ступали медленно и торжественно. За гробом шли гвардейские офицеры… господа в цилиндрах. В каретах, следующих за катафалком, сидели важные старухи с приживалками, как бы ожидающие своей очереди, и все было похоже на описание похорон в „Пиковой даме“.

И мне всегда казалось… что они были частью каких-то огромных похорон девятнадцатого века. Так хоронили в 90-х годах последних младших современников Пушкина. Это зрелище при ослепительном снеге и ярком царскосельском солнце было великолепно, оно же при тогдашнем желтом свете и густой тьме, которая сочилась отовсюду, было страшным и даже инфернальным».

Ахматова-поэт несла по жизни свой вечный груз – душевный непокой. Хорошо ей было лишь среди природы да в своей комнате. Она стояла у окна в накинутой на плечи шали. Ночами то и дело ворочалась, гнала мрачные мысли. Рядом с иконой Спасителя висел портрет императора.

Эта сцена похорон, описанная Ахматовой, – символ близкого будущего, и этим будущим стала… война.

Известие о ней Шереметевы получили в разгар лета – какой-то паренек, стоя на телеге кричал: «Война! Война!»