Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

Но самыми поразительными в прочитанных мной архивных делах, пожалуй, стали строки из его писем, касающиеся общей оценки власть предержащих. Вот одно из них: «Как отвратительны эти квазирелигиозные разговоры… Они рассуждают о страданиях Христа, о христианском смирении, воздержании и прочих высоких добродетелях, и все это – сидя за столом, поедая вкусные бифштексы и запивая лучшим вином». Если это письмо написано из Венеции и характеризует, вероятно, европейские нравы, то следующее касается уже русской жизни: «Зачем искать корень зла где-то извне, когда зло перед нами. Зло состоит в том, что само существование царской фамилии есть существование искусственное, вне народа, которого они не знают, вне страны – она для них только Царское село, вне любви к стране, которой они не желают знать, и только говорят патриотические фразы, от которых тошнит».

Когда эти слова я прочитала А. А. Гудовичу, внуку С. Д. Шереметева, то они показались ему просто нонсенсом. «Вся жизнь деда опровергает это… он никогда не критиковал, не высказывал таких мыслей…» Что ж, это подтверждает лишь то, что нравственные взгляды Шереметева таковы, что он не считал возможным высказывать детям замечания о том, чего нельзя изменить. Но пытался воздействовать, исправить…

В 1917 году над всем шереметевским родом, всей его историей нависла гроза. Однако старый граф держался мужественно. Он стремился удержать узду коня, пытаясь сберечь – не себя, но самого коня, чтобы в неудержимом скоке не угодил он в пропасть.

Если домашние его сетовали, что все пропало, все потеряно, он отвечал: что́ наши потери в сравнении с тем, что теряет Россия? До него уже доходили слухи о разграбленных ценностях дворцов, церквей. Если домашние заговаривали об эмиграции, он приходил в раздражение. Нельзя покидать родину, нельзя переводить за границу свои капиталы, ибо предки наживали их для этой страны, для ее народа.

«У нас нет настоящего, но зато есть прошлое, и его надо сохранять во имя будущего», – говорил граф, озабоченный не своей персоной, а тем, чтобы сохранить созданное предками, не дать погибнуть Кускову, Остафьеву, Останкину… Надо брать их под охрану государства, находить знающих, «хороших» людей. И он находил.

К примеру, еще перед войной в Брасове и в Кускове много писал художник С. Ю. Жуковский, знавший и ценивший пушкинскую эпоху. Его да В. Н. Мешкова по настоянию графа и привлекли в Комиссию по охране культурных ценностей. И вместе с ними он взялся за составление описей дворца. Художница Е. Бебутова вспоминает: «Передавая Кусково в собственность республики, Сергей Дмитриевич Шереметев просил направить ему двух художников для обсуждения и решения всех вопросов, связанных с передачей имущества. Кроме того, он просил установить дни и часы для посетителей Кускова, превращающегося практически в музей».

Удивительно разумное, терпимое отношение к свершившемуся в 1917 году проявлял С. Д. Шереметев. Он более болел душой за родину, за ее культуру, чем за свои миллионы. Мало того: освобождаясь от бремени частной собственности, чувствовал облегчение – видимо, людей такого мечтательного типа она тяготила.

…И все-таки, все-таки нельзя более оставаться в Петербурге! Надо ехать туда, где стоит их родовое гнездо, в Москву, за которую сражались предки, в Наугольный дом на Воздвиженке! Там их спасение, их корни, их давний-давний голос Эха…

Петербург – город прямых линий, Москва же строилась по циркульным кругам: Садовое кольцо, Бульварное кольцо, а в центре – Кремль. Вокруг Кремля с самого начала поселялись царские приближенные, бояре, князья, графы. Пречистенка и Арбат – места обитания писателей, ученых; там зарождалась чуть ли не все русская литература, искусство, музыка.

Если подняться от Кремля к Арбату, то первый переулок направо – сегодня Романов. Когда-то он носил название Романовского, позднее – Шереметевского, а потом улицы Грановского. Владели домами (последовательно) родственники Романовых – Шереметевых, комиссары, большевики, советские генералы (и некоторые из них подписывали смертные приговоры предыдущим обитателям переулка).

Оказавшись на Воздвиженке, граф надеялся, что родовое гнездо поможет. А если кто-то задумал покинуть родину, то здесь этого не случится. Сыновья его, муж Анны Сабуров и муж Марии граф Гудович молчат, женщины растеряны, детей утешает няня.

И лишь один старый граф не теряет присутствия духа. Днем он, как всегда, доброжелателен и строг, а по ночам ищет ответы на мучительные вопросы: как же они, Шереметевы, столетиями бывшие у трона, не поняли, не предупредили чрезвычайных событий, а он, единственный говоривший с императором на «ты», называвший его «Ники», не подсказал, не помог? Ведь давно чувствовалось приближение страшного часа…

Он подолгу молился ночами и шептал: «Помилуй мя, Господи, ибо я в немощи, исцели мя, Господи, ибо кости мои потрясены… обереги детей моих от неразумного шага… сохрани потомков и дай им силы…»

Однако кончалась ночь, наступало утро – и в доме снова видели его спокойное, хотя и осунувшееся лицо. Теперь граф сам старался чистить щеткой костюм, одеваться. Одевшись, брал трость и отправлялся в домовую церковь. И собирал детей и внуков в памятные семейные дни.

…27 июня старый граф оделся особенно тщательно, взял трость с коралловым набалдашником и строго спросил:

– Вы помните, какой сегодня день?

Дочери смотрели на отца в смятении. Им казалось, что все случившееся – сон, который не сегодня-завтра кончится.

– Мы будем, как всегда, отмечать этот день, – твердо проговорил отец. – В три часа за обедом. И пожалуйста, лучшую скатерть… и прочее.

Екатерина Павловна укоризненно взглянула на мужа, как бы говоря: о каком торжественном обеде может идти речь, если в доме нечего есть?

Сергей Дмитриевич, без слов поняв ее, добавил:

– Я велел Степану привезти провизию.

Степан, их швейцар, так же, как и няня Груша, как горничная Настя, продолжал служить господам и при всякой возможности доставлял из Кускова продукты. Не должны забыть и нынче, в столь торжественный день. Двести с лишним лет подряд, каждый год в Кускове устраивались в этот день празднества с фейерверками, музыкой, песнями в честь Полтавской баталии, в коей предок их был главнокомандующим.

К двум часам в гостиной-ротонде стали собираться многочисленные родственники и гости. Буфет красного дерева, бюро, диван из карельской березы, белый рояль, на стенах картины Рембрандта, Ван Дейка, Кипренского… На столике с витыми ножками матово блестели бронзовые часы, и желтые амуры игриво поглядывали с циферблата, хотя время ничуть не располагало к игривости. На столе лежала жесткая, накрахмаленная скатерть, стояли хрустальные бокалы, серебряная посуда, фамильный сервиз, однако – почти вся посуда пустая. Подводы из Кускова не видно. И вдруг под окнами загрохотало, появился Степан с выражением полной растерянности на лице. Заикаясь и разводя руками, он объяснил: