Адель Алексеева - Долгое эхо. Шереметевы на фоне русской истории

…Как там было не вспомнить Татьяну Шлыкову, подругу и наперсницу Параши, умевшую развеселить даже литераторов. Она присутствовала при той помолвке-свадебке, а еще там был забавный Джакомо Кваренги, несколько несуразный, некрасивый, но истинный друг графа и, кажется, тоже влюбленный в актрису.

Таня любила стихи Жуковского, была дружна и со слепым поэтом Козловым (по ее рассказам он написал поэму о Наталье Борисовне, «страдалице сибирской»). Она могла прочитать строки Жуковского «Как одна старушка ехала верхом и кто сидел впереди» – как же это, батюшка, ежели она была одна, кто ж мог сидеть впереди?

А Александр Сергеевич, портрет которого писал в Фонтанном доме Кипренский, – могла ли она не разговаривать с поэтом, и не ее ли именем воспользовался Пушкин, когда писал о своей Татьяне? (А «Барышня-крестьянка», как мне думается, – это перевертыш истории Графа и русской Золушки.)

Иногда граф, взяв трость, отправлялся на Никитскую улицу, там близ консерватории было синодальное училище, хор мальчиков. Им руководил композитор Кастальский, который, как ни странно, старался найти общий язык с новой властью и вместе с тем отстаивал церковное пение. Старые педагоги беспощадно критиковали Кастальского, но он не сдавался. Ходил к Луначарскому, Дзержинскому. О первом Ленин отзывался грубо: называл фигляром, пьяницей, но уточнял: Луначарский нам пока нужен, он умеет уговаривать людей.

Чем ближе к осени, тем чаще раздавались выстрелы, и это пугало особенно музыкантов, даже Кастальского. Говорили, что внезапные да еще ночные выстрелы так испугали композитора Гедике, что он забился в угол и не желал вылезать оттуда.

На той же Никитской улице жил Бердяев, мыслитель и философ. В его квартире шли споры, является ли Ленин антихристом или нет? Надо ли бояться революции, о которой мечтали. Бердяев посмеивался над пугливой прислугой, а выстрелов старался не слышать…

В этом гигантском, с пристройками, Наугольном доме кого только не бывало! И граф Сергей Дмитриевич в те безотрадные дни находил утешение в воспоминаниях о минувшем… Здесь поблизости на Поварской жил Алексей Шереметев (Поварской). Сюда вселилась Надежда Николаевна Шереметева после разгрома декабристов. Она замешана в нем? И Тютчевы попросили ее удалиться из их особняка в Армянском. Что предложил Прасковье сын Дмитрий? Он, конечно, по доброте своей пригласил Алексея с семьей на Воздвиженку… Правда, сам Сергей Дмитриевич через некоторое время покинул любимое Покровское и перебрался в Михайловское.

О, эти тайны аристократических семейств! Надо и царю быть верными, надо и свою честь соблюсти. Шереметевым, кажется, это удавалось. Вот чем хорош был Наугольный дом графа в ту смутную пору…

…Граф безупречен? Он – совершенство? Но вокруг его персоны тоже ходили «злые ехи». И не раз мне приходилось слышать во Введенском диковенные легенды.

…Каждый по-своему прощался с привычной жизнью. Правы те, кто продолжал начатое дело и старался не обращать внимания ни на ночных болванчиков на ходулях, на ночные обыски, на бандитские наскоки…

Художники, чувствуя конец эпохи, торопились запечатлеть Время, Роковое, конечно. Художник Нестеров в самые горькие дни обратился к холсту с названием «Христиане» (или «Душа народа»). Корин преследовал иноков и монахов, арестованных или приговоренных… Он писал цикл «Уходящая Русь»…

Изумительно держались аристократы – они делали вид, что ничего не произошло. Ведь «бог сохраняет все», так может быть? Проходили годы, но слухи не утихали, росли и ширились. Кто-то даже пустил слух, что «этот старый граф» был когда-то таким ловеласом, что ай-яй-яй…

Однажды (уже в 50-е годы) мне довелось сидеть за одним обеденным столом с весьма пожилой дамой (это был в санатории «Введенское», да в той самой усадьбе Гудовича!). Вероятно, эта старая дама (вполне схожая с «Пиковой дамой») в библиотеке читала мои книги и, может быть, оттого села за наш стол. Я отправилась на прогулку, и она весьма странно заговорила. И о чем! О Париже, о матери-белошвейке, о Медоне, куда приезжал граф Шереметев… Говорила путано, торопливо… что у белошвейки родилась девочка и… эта девочка и есть она… почти «Пиковая дама».

Женщины в роду Шереметевых – особая часть истории – Наталья Борисовна, преобразившая князя Долгорукого… Прасковья Ивановна, вылечившая от недугов Николая Петровича… Да и Елена времен Грозного… И даже Надежда Николаевна… Однако говорливая старуха явно не из того рода… Кстати, на следующий день она так и не появилась в столовой…

Кстати, Прасковья стала кумиром всего семейства. Когда Василий Шереметев пошел на фронт в 1941 году, он повесил на шею изображение ее и верил, что останется жив… Так и случилось…

Между прочим, князь Николай Владимирович Оболенский, благодаря которому вышла моя первая книга, с трепетом душевным достал письмо прадеда и дал мне почитать. Вот несколько строк из него: «Любите друг друга, помогайте друг другу; будьте дружны, независтливы; уступайте всегда старший младшему, сильный слабому… Никогда не судите действий наших, ни слов, ибо детям не судить родителей, и вы этим только грех на душу примете… Смотрите за собой строже, чтобы и вас не судили; делайте всем то, что бы вы желали, чтобы вам делали. Помогайте нищему и нуждающемуся столько сил ваших и возможностей будет; доброе слово и ласковое нуждающемуся и то помощь…»

Говоря об отношениях в дворянских семьях, Николай Владимирович высказывал интересное наблюдение: письма его брата с фронта (1943 г.) удивительно перекликаются с письмами бабушки, написанными в прошлом веке, хотя он никогда ее не знал, не видел. Вот что значит звучащая струна рода… Долгое эхо…

Кстати, Оболенский поделился еще и таким фактом: в их роду тоже случился роман князя с крестьянкой, и она крепко командовала семейством. Однако… похоже, что ладанку с ее портретом не надевали уходившие на войну…

Все холоднее и тоскливее делалась осень. Все хуже становилось здоровье старого графа. Утешался, когда рядом садился кто-нибудь из детей или внуков, – и он опять твердил и твердил свои заветы.

– Надо немедленно открывать музей, пока холод и беспорядки не уничтожили всего… – горячась, говорил граф сыну. – Нельзя ничего продавать ради того, чтобы насытить желудок. Рембрандт, Рафаэль, Ван Дейк, Кипренский, Грез – все это должно принадлежать народу…

И еще торопился передать свои заветы, повторял то, о чем уже говорил:

«Не живите себялюбивой, мелкой жизнью, живите для пользы нуждающихся!», «Берегите наше дорогое крестьянство! Они – кормильцы, основа нашей России!» И, конечно, Сергей Дмитриевич, как истинный христианин, говорил о роли церкви: «…когда же государство лишится последнего и главнейшего своего оплота – церкви, тогда осуждено оно будет на справедливое, неизбежное разрушение! Падение его будет неумолимо как последствие роковых течений и пагубного попустительства…»