Владимир Фромер - Ошибка Нострадамуса

А вот не менее красочный эпизод. Оскар Уайльд обожал стихи Поля Верлена и даже специально приехал в Париж, чтобы с ним встретиться. К сожалению, Верлен, недавно расставшийся с Рембо, был не в лучшей форме. Уайльд был уверен, что встретит утонченного лирика, а увидел безобразного алкаша, разговаривавшего на каком-то чудовищном жаргоне. К тому же поэт давно не мылся, и от неприятного запаха Уайльда передернуло от отвращения.

— Я Оскар Уайльд, — представился он.

Верлен посмотрел на него мутными глазами и произнес:

— А я Рим периода упадка.

И Уайльд не выдержал. С криком: «Я не могу! Не могу!» он выбежал из таверны на свежий воздух. Больше Уайльд и Верлен никогда не встречались.

А потом произошла катастрофа. За «безнравственное поведение» (иными словами, за гомосексуализм, который в современной Англии в таком почете) он был приговорен к двум годам заключения. Надо было хлебнуть каторги, сбить в кровь руки на тяжелых работах, потерять все, что имел, — жену, детей, состояние, большинство друзей, стать изгоем общества, чтобы понять простую истину: мир чудовищно жесток и несправедлив.

Выйдя из тюрьмы с подорванным здоровьем и разбитым сердцем, он уехал во Францию, где спустя три года умер на руках у друзей.

Умирал он тяжело от гуммозного менингита в жалкой третьесортной гостинице. Двое самых близких друзей были рядом. Приглашенный ими врач, осмотрев больного, покачал головой. Не было никакой надежды. Несколько раз Уайльд терял сознание. Душа медленно и неохотно покидала тело. Вдруг он открыл глаза и с усмешкой, которую друзья помнили до конца жизни, сказал: «Меня убивают эти безвкусные желтые обои. Я хочу уйти отсюда». Это были его последние слова. По телу пробежала дрожь от смертного холода, и все было кончено.

А вот несколько его блестящих афоризмов.

Все мы в сточной канаве, но некоторые из нас смотрят на звезды.

Только поверхностные люди не судят по внешности.

У каждого праведника есть прошлое, а у каждого грешника есть будущее.

Совесть официальное название трусости.

Понятия добра и зла доступны лишь тем, кто лишен остальных понятий.

Мужчина может быть счастлив с любой женщиной при условии, что он ее не любит.

Мужчина всегда хочет быть первой любовью женщины, а женщина мечтает быть последней любовью мужчины.

Когда я был молод, то считал, что деньги самое главное в жизни, теперь, когда я стар, я знаю, что так оно и есть.

Лев Толстой помнил, как его пеленали. Он так и не смог забыть ощущение беспомощности, которое при этом испытывал. Вообще-то дети обычно начинают закреплять в памяти окружающий мир годам к четырем. Я же помню себя с трех лет.

Хорошо помню, как мы с бабушкой ехали поездом по бесконечным степным просторам. Тяжелое солнце медленно уходило к горизонту. Крепчал терпкий ветер, пропитанный запахом полыни. Исчез ставший уже привычным монотонный ландшафт, и степь стала выглядеть так, словно огненный смерч пронесся здесь, уничтожая все на своем пути. Всюду виднелись разбитые, завалившиеся набок машины, остовы сожженных танков, развороченные пушки. Меня особенно поразило застрявшее в земле крыло самолета с большой красной звездой.

— Дуга курская… Ох, народу побило… Мертвый на мертвом, — вздохнула бабушка. — Кто же такое выдержит? Какой народ?

Бабушка просто размышляла вслух. Я ведь не мог понять тогда, что она имеет в виду. Но я уже знал, что такое война. Знал, что на войне убили моего папу.

В переполненной теплушке смрад и полумрак. Мы сидим у раскрытых дверей. Здесь легче дышится. Вдруг рядом возникает рыхлый человек с неопрятными, тронутыми сединой волосами. Выцветший френч сидит на нем плотно, как кожура на банане. Но больше всего меня поражает его лицо. Один глаз косит и смотрит в сторону. Второй неподвижно глядит прямо перед собой, не мигая. Он стоит так близко от меня, что я чувствую запах перегара.

— Сучара жидовская, — кричит он кому-то в углу, захлебываясь словами.

— Отсиделся, гад, в Ташкенте… Братан Васька… Мы с ним в окопе одном… Котелок с кашей на двоих… Тут как рванет… Башку Васеньке напрочь снесло… Лежит головка брательника с ложкой в зубах. А ети жидяры…

Мужчина, сидевший в углу, встал, оказавшись неожиданно высокого роста, шагнул вперед — и я услышал короткий сухой звук. Человек во френче упал.

— Бей жида! — раздался чей-то вопль, и началась свалка. Я испугался и заплакал. Бабушка взяла меня на руки. Что было дальше — стерлось из моей памяти. Осталось только ощущение, что произошло что-то нехорошее и злое.

Моя бабушка умерла в Израиле в 1968 году и похоронена на хулонском кладбище. Тогда я и узнал финал этой истории. После похорон ко мне подошел седой человек с печальными глазами.

— Вы, конечно, Володя? — спросил он. И, не дожидаясь ответа, представился: — Семен Аронович Вайнер. Это ведь вы ехали с бабушкой в поезде из Актюбинска на Украину в 1945 году?

— Ну, да. Только я был еще совсем маленьким.

— Вы, конечно, не можете этого помнить, — продолжал он, — но ваша бабушка Мария Иосифовна спасла мне жизнь.

— Кое-что помню, — сказал я. — Помню, как вы ударили кого-то. А вот что было дальше — начисто забыл.

— Погромщики кинулись меня избивать, хотели вышвырнуть из вагона. И тогда ваша бабушка покрыла их таким матом, что они обалдели.

— Она долго жила в Одессе, — сказал я.

— Тогда понятно, — усмехнулся Семен Аронович. — Но спасло меня не ее знание ненормативной лексики. И даже не то, что она держала вас на руках. Их поразило несоответствие. Круглое лицо пожилой русской женщины. Голубые глаза. Светлые волосы. И вдруг — такой лексикон. Они бы никогда не поверили, что она — еврейка. «Ну, бабка, ты даешь», — сказал кто-то, и все облегченно засмеялись. Им расхотелось убивать. Смех и убийство — вещи несовместимые.

Семен Аронович попрощался и ушел, прямой и спокойный.

Из эвакуации мы с бабушкой возвращались не в Самару, где жили до войны, а в Черновцы — исторический центр Буковины. Там моя мать и отчим получили работу. Мой отец — военный врач — был убит в конце сорок первого. Фугасная бомба угодила в полевой госпиталь. Погибли все — и раненые, и медицинский персонал.

Бабушка рассказывала, что у отца была горячая кровь и доброе сердце. Он обожал женщин, что приводило мою мать в отчаяние. Отец ее любил и искренне раскаивался в своих прегрешениях, но при каждом удобном случае повторял их снова без малейшего зазрения совести. Вместе с тем был он великодушен, правдив и предан своим друзьям. Эмоциональная горячность сочеталась в нем с полным равнодушием к материальным благам.