Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Мои переговоры в Марселе прошли быстро, и трудностей не представили, ибо Гомела оказался человеком умным и не вздорным. Оговорюсь, впрочем, что жалобы на него не прекращались до самого его ухода из Марселя, что надо объяснить тем, что, в общем, очень правые эмигранты не могли примириться с тем, что он был эсером. Позднее его заменил в Красном Кресте бывший член 3-й Государственной Думы Искрицкий, служивший в Марселе в какой-то конторе, очень порядочный, но, быть может, слишком скромный человек. В Марселе встретил я и другого члена Думы, Марковича, служившего ночным сторожем на железнодорожных путях в порту. Он рассказал мне, что работа эта была не безопасная, ибо воровство здесь было сильно развито, и воры оперировали большими шайками. Поэтому сторожей предупреждали быть осторожными и ограничиваться свистками, не приближаясь к ворам. Был перед тем случай, что одного неосторожного сторожа воры бросили в море.

Во время съезда Красного Креста в газете «Matin» появилось интервью с Раковским. Утверждали, что за напечатание его газета взяла 350 000 франков. Возможно, что сумма эта преувеличена, но, зная нравы французской печати, надо думать, что «Matin» действительно что-то взяла. Не помню точно, когда разбиралось дело по поводу сумм, уплачивавшихся французской печати на пропаганду русских займов царского времени. В числе свидетелей были Коковцов и бывший финансовый агент в Париже Рафалович, оба давшие показания уклончивые. Процесс закончился ничем, но, кажется, никто не сомневался, что «дадено» было. К этому же времени относится высылка банкира Ксидиаса за спекуляции на французской валюте. Вскоре он вернулся, и позднее, когда мне пришлось с ним иметь дело, он утверждал, что за ликвидацию этой высылки ему пришлось немало заплатить, что и послужило, якобы, причиной его банкротства. По случаю его высылки уже тогда говорили, что через него вели биржевую игру и наши финансовые представители Новицкий и Сувчинский.

Вскоре по возвращении моем в Париж меня командировали вновь в Варшаву. Нашей представительницей там была Л. И. Любимова. В сущности ее никто туда не назначал, но она стала работать сама, вошла в связь с местными властями и с американским Красным Крестом, от которого стала получать деньги. Жила она в Варшаве в одной из больших гостиниц, что ей наше беженство, почти сплошь нищее, конечно, поставило в укор. Не удивительно поэтому, что в Париж стали поступать на нее жалобы на то, что она пользуется краснокрестными средствами лично для себя. Для того, чтобы разобраться в этих обвинениях, было решено послать в Варшаву меня. По дороге я остановился в Берлине, где Люц предложил мне принять участие в экспортно-импортном деле некоего Байера, немца-одессита, в котором он сам участвовал. Я внес Байеру несколько тысяч франков, и поначалу дело пошло недурно. Когда началась инфляция марки, дело пришлось ликвидировать, что и можно было сделать без убытка для меня, будь я в Берлине, но пока я из Парижа снесся с Люцем, марка потеряла всякую ценность, и мои деньги пропали. Хотя сумма сама по себе была невелика, но для меня это было все-таки чувствительной неприятностью.

В Варшаве меня встретили Гершельман и Шокальский и привезли меня в «Бристоль», где портье гостиницы оказался бывший буфетчик Красного Креста в Минске. Оба мы были рады встретиться, и он очень жаловался мне, что доброе старое время прошло безвозвратно. Варшава производила очень серое впечатление, хотя после окончания войны прошло уже 3 ½ года, а за войну город пострадал сравнительно очень мало. Когда теперь я читаю про громадную работу, выполненную в стране после освобождения ее после немцев в 1944 г., я прямо не понимаю, почему те же поляки тогда были столь бездеятельны. Ограничусь одним примером: в центре города находилась гимназия, отделанная в русском стиле разноцветными кафелями. Кафели эти были выковыряны (тогда уничтожалось в стране все, напоминающее о времени русского господства, вплоть до русского собора на Саксонской площади), но здание так и оставалось не оштукатуренным, и производило безобразное впечатление. Возможно, что надо эту бездеятельность объяснить тем, что в стране сказывалось ее 120-летнее разделение на три части, и недовольство русских и немецких поляков тем, что как в армии, так и в администрации первенство отдавалось австрийским полякам. На это мне несколько раз пришлось слышать жалобы.

Вопрос о Любимовой выяснить было не сложно: все признавали ее энергию и умение устраивать дела. Широкая, сравнительно, жизнь ее была несомненна, но она объяснила, что американский Красный Крест, на средства которого существовали все наши учреждения, назначил на ее существование особые суточные. Так как это подтвердилось, то вопрос о злоупотреблениях ее отпадал, но, конечно, оставались нарекания на то, что живя более экономно, она могла бы часть этих денег расходовать на нужды беженцев. В то время в Варшаве было еще дипломатическое представительство эмиграции, во главе которого стоял Горлов, которого я тоже проинтервьюировал о Любимовой и который отозвался очень осторожно. Был и отдел Воинского союза, во главе которого стоял генерал Махров.

Эмиграция жила свободно, и русские — их в Польше было немало — ограничены в правах не были. Польские власти, однако, покровительствовали разделению своих подданных на поляков, украинцев и белорусов, держа русских в загоне. Эти составляли тогда ничтожное меньшинство, и в Сейме имели, кажется, только по одному представителю в самом Сейме и в Сенате (в последнем из района Пинска). Было русское объединение, во главе которого стояли крайний правый член думы Лелявский и сенатор Серебряников. Однако, если юридически не поляки и были равноправны с поляками, то в те годы действительность очень расходилась с текстом закона. При отчуждении земель землевладельцам-полякам делались льготы, на которые русские рассчитывать не могли, и мне известны случаи, когда помещики-русские переделывались в поляков и изгоняли русский язык из своих домов. С другой стороны, отчужденные у помещиков земли, особенно в пограничной полосе, наделялись в первую очередь не местным крестьянам, а легионерам и бывшим солдатам полякам, что создавало на местах ненужные осложнения.

Наблюдалось часто и вообще желание скрыть свою прежнюю русскую службу. Мне рассказывали, что мой прежний знакомый по Гельсингфорсу Арцишевский, которого я всегда считал за русского, теперь отказывался говорить по-русски даже со своими товарищами по Александровскому Лицею. Правда, рассказывали также, что когда бывший выборный член Гос. Совета Шебеко, а теперь польский посол в Берлине, принял там участие в обеде бывших лицеистов в день их праздника, то у него были из-за этого неприятности, из-за которых он оставил свой пост.