Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

В Варшаве был и русский клуб, во главе которого стоял тогда генерал Симанский. Обстановка в нем была тогда очень скромная, но вечер, на котором я был, носил очень уютный характер.

На 2-й день моего пребывания в Варшаве я осмотрел столовые и мастерские Красного Креста, и могу только сказать, что их было недостаточно, при наблюдавшейся среди русских нужде, главным образом, в работе. Это я высказал и представителю американского Красного Креста Глоору и его русскому помощнику Азаревичу, у которых выяснилось также их положительное отношение к Любимовой.

На следующее утро, после разговора с неким Масловым, близким к земским кругам, я отправился в Красный Крест, где застал полный разгром. Перед моим приходом там произвела обыск полиция, но взяла только копию жалобы русских майоратовладельцев в Лигу Наций, найденную в столе Фабрициуса (помощника Гершельмана), в которой они протестовали против отобрания у них майоратов. Кстати, как эта, так и вообще все жалобы, исходящие от представителей национальных меньшинств, остались в Лиге Наций без движения до самого конца ее существования. Была обыскана и дипломатическая миссия, а Горлов и его помощники были ненадолго арестованы. Недолго пробыли арестованными и муж, и брат Любимовой — Туган-Барановский, зато Гершельман и Фабрициус, равно как Махров и его помощник Новиков, были в тот же день высланы в Данциг. Я еще успел проводить их на вокзале.

После этого отправился я в Министерство иностранных дел к Пржездецкому, тогда chef du protocole. Очень любезный, он уверял меня, что все обыски и высылки были произведены полицией без ведома Министерства, но объяснил, что положение Польши крайне тяжелое, и что она должна беречься большевиков. На следующий день я был у моего бывшего сочлена по Думе Владислава Грабского, недолго бывшего и главой польского правительства. Его брат Станислав, более известный в международной политике, сейчас находился в эмиграции. Настроение Грабского было мрачно. Внутри страны он отметил разные беспорядки и злоупотребления, говорил о правых течениях, руководимых фактически Пилсудским и не считающихся с конституцией. Аресты русских он объяснял эксцессами охранки, ни с чем не считающейся и очень злоупотребляющей. Посоветовал он мне поговорить по этому делу со Скирмунтом, тогда министром иностранных дел. По поводу внешней политики он указал, что Польша должна думать о своем будущем, чтобы предупредить объединения через 15–20 лет Германии с Россией. На это я ему ответил только, что тогдашняя польская политика, руководимая, главным образом, враждебностью Пилсудского к любой России, как раз ведет к такому русско-германскому сближению. По поводу этого разговора отмечу, что о воровстве чиновников говорили мне все. Больным вопросом страны была тогда конституция. Население ее тогда на 1/ 3состояло из меньшинств, и при равенстве представительства в парламенте всех национальностей, исход всех голосований в нем зависел, при почти равной силе правых и левых польских партий, от голосов меньшинственных депутатов. Ввиду этого, уже тогда конституция вызывала на себя много нареканий, и не только со стороны правых. Создание стойкого правительства было невозможно, и в результате через несколько лет это и привело к перевороту, произведенному Пилсудским.

Вечером я был вновь у Любимовой, у которой застал ее друга гр. Любанского. Он передал свой разговор со Скирмунтом — его страх перед давлением Москвы и особенно опасение быть обвиненным в потворстве антисоветской пропаганде. Указал он еще, что несмотря на всё в Польше еще находятся 1500 врангелевских солдат из отряда Бредова, отрезанного от Черного моря и перешедшего с Волыни в Польшу. После этого разговора я решил не задерживаться в Варшаве для разговора с Скирмунтом, и в ту же ночь выехал обратно.

По дороге я остановился на день в Острове, чтобы навестить Бориса Охотникова, поселившегося здесь. Оба они с женой произвели на меня очень тяжелое впечатление: он уже в 1914 г. не был мобилизован на фронт, ибо у него был сильный ревматизм, и всю войну прослужил в Главном штабе. Теперь он уже весь кривился, и шеи не мог выпрямить. Вера, которую я видел последний раз еще здоровой женщиной, и у которой теперь появились какие-то непонятные боли в затылке, уже не могла ходить без опоры: у нее развивался множественный склероз позвоночника, от которого она около 1930 года и умерла. Жили они очень скромно, приблизительно на 45 франц. франков в месяц, но денег им хватило бы, даже при исключительной на твердую валюту дешевизне польской жизни, на какой-нибудь год. При болезни их обоих они уже ни на что не годились, а он мог работать только в конторе, на что в Польше спроса тогда не было.

Борис в Польше работал в Красном Кресте 3-й белой армии, образованной там под начальством Пермикина, в первую очередь из людей, перебравшихся туда из армии Юденича. Образована она была, благодаря хлопотам Савинкова, использовавшего свои подпольные связи с Пилсудским, теперь фактическим главою правительства. Из наступления 3-й армии из Польши в Россию ничего не вышло, и 3-я армия была интернирована. По-видимому, всё это начинание было столь же малосерьезным, как и движение «зеленых», на которое рассчитывал Савинков, чтобы свалить большевиков. Мне пришлось с ним говорить на эту тему 21-го сентября 1921 г. вместе с несколькими другими масонами, и все эти планы произвели на меня самое несерьезное впечатление. По словам Савинкова выходило, что надо было только дать сигнал, и все крестьянство поднялось бы. Сам Савинков произвел на меня очень неприятное впечатление своей самоуверенностью. Не понравились мне и его холодные глаза: такие я видел еще только у Ландсберга.

Отмечу еще, что Савинков, как и Пилсудский, был масон. Был им и польский канцлер Патек, заключивший конкордат с Римом и получивший за это какую-то награду от папы.

На обратном пути в Берлин я наблюдал характерную картинку польско-немецких отношений. Уже по пути в Варшаву я видел, как и немцы, и поляки осматривали проезжающих, очевидно, чтобы сделать друг другу неприятность. Теперь в Острове я вошел в большое купе 1-го класса, в котором спали два пассажира. Я попросил по-немецки место, но они не откликнулись, и я кое-как устроился на торчке, но когда вошел кондуктор проверить мой билет и громко прочитал, что он в Париж, то один из лежавших, решив, что я француз, сразу вскочил и очень вежливо дал мне место.

В Берлине я встретил Варун-Секрета, с которым долго говорил о послереволюционных годах. У Скоропадского он был товарищем министра внутренних дел и ведал полицией. Директором Департамента полиции был у него Аккерман и вице-директором Тальберг. С явным удовольствием Варун рассказывал, как последний, обнаружив в Киеве группу большевиков, устраивал затем их «побеги», во время которых их пристреливали. Так как в это время гетманская Украина находилась в дипломатических сношениях с советской Россией, то осуждать за одно лишь исповедание коммунизма было невозможно, почему все власти и дали Тальбергу carte blanche на устройство этих побегов. Тальберг уже играл в это время видную роль в крайних монархических кругах.