Эммануил Беннигсен - Записки. 1917–1955

Из Берна проехал я в Лозанну, где были устроены мастерские для беженцев, вызывавшие наибольшие нарекания на Касьянова и на заведующего ими. На разговоры со мною собрался целый ряд лиц, но в результате выяснилось только с одной стороны, что мастерские не могут работать без субсидий, а с другой, что ими были недовольны, ибо они оплачивали трудодень скудно. Однако, ни швейцарка г-жа Оливье, много помогавшая в Лозанне русским беженцам, ни доктор Лодыженский, начавший тогда работать в Женеве, никаких злоупотреблений в мастерских не видели, и улучшить положение в них не могли, ибо вообще положение в Швейцарии в те годы было тяжелым. В конце концов, по возвращении в Париж мне пришлось доложить, что злоупотреблений я ни в Берне, ни в Лозанне не нашел, но что как бюро в Берне, так и мастерские в Лозанне придется неизбежно закрыть ввиду недостатка средств, что вскоре и произошло.

Упомянув про Ладыженского, я должен остановиться на нем. Врач по профессии, он мало занимался медициной и гораздо больше интересовался политикой. Осев в Женеве, он стал представителем Красного Креста при Лиге Наций, а когда эмигрант Конради убил советского представителя Воровского, то организовал его защиту, ставшую первым процессом антикоммунистического характера. Эту защиту вел известный адвокат Обер, после окончания процесса образовавший особую лигу, известную под его именем. Как для защиты Конради, так и для лиги Обера материалы собирались Лодыженским, ставшим на этой работе понемногу из умеренного человека крайним правым. [51] Защиту Конради организовал А. И. Гучков, которому помогали В. Гурко и Носович. Они и выработали все записки и собрали весь материал, на котором была основана защита Обера.

В Лозанне навестил я Кутайсовых, осевших там довольно прочно, и В. В. Чичерину, скоро перебравшуюся в Ниццу. Где-то около Лозанны устроился, насколько память мне не изменяет, в тяжелых условиях Ф. И. Родичев, скоро после этого умерший. Кстати, из членов Думы в Париже я встретил еще в это время Скобелева. Этот в деньгах не нуждался. Если не ошибаюсь, он исполнял в Париже какие-то полуофициальные функции Азербайджанской антисоветской республики, но сам держался очень осторожно. Скоро он исчез из Парижа, и говорили, что через некоторое время он оказался на советской службе.

Урожай 1921 г. оказался в России очень плохим, особенно в Поволжье, и в Париже чуть ли не всю зиму шли разговоры о помощи России. Начались они еще с получения весной письма Цейдлера, указывавшего на необходимость помощи Петрограду. Явился к нам от него Дмитриев-Мамонов, о котором я уже говорил выше. Его далеко не блестящую репутацию знал не один я, и нас всех удивило, что Цейдлер мог ему что-либо поручить. Денег на эту помощь, однако, не было, и вопрос сам собою заглох тогда. Осенью он, впрочем, был вновь поднят, и за эти месяцы чуть ли не каждый день собирался особый комитет, единственной задачей которого было повлиять тем или иным способом на Нансена, которого Лига Наций назначила для оказания продовольственной помощи в России. В беженских кругах Нансена обвиняли в симпатиях к большевикам, особенно за совет эмигрантам возвращаться на родину, и стремились теперь, я боюсь даже сказать каким образом, сделать его миссию орудием антисоветской пропаганды. Деятельность организации Нансена, так называемой АРА, естественно, проявить себя в этом не могла, ибо все время была под строгим наблюдением советских властей. Недоверие эмигрантов к Нансену было отчасти вызвано и тем, что представителем его в Германии был некий Шлезингер, которого в Берлине обвиняли в сделках с большевиками. Утверждали, что с ним совместно оперировал и Чаманский.

Этой зимой долго заседала Особая комиссия по выработке статута для беженцев, в которой я представлял Красный Крест. Обсуждались в ней вопросы и политические, и экономические, причем по политическим толковую записку написал А. Н. Мандельштам, известный первый драгоман нашего посольства в Турции и знаток Ближнего Востока. Как я уже говорил, вся эта деятельность особых результатов не дала. Были, впрочем, назначены особые представители Нансена не только в Германии. Во Франции им стал некий Gleze, бывший учитель французского языка в России, сыновья которого погибли во время антисоветской борьбы. Жаловаться на враждебность Gleze к эмиграции не приходилось, но человек он был маленький, влиянием не пользовался, и пользы от него не было никакой. Отношения с Нансеном вообще обострились настолько, что в конце 1921 г. в Париже был выработан даже меморандум о замене его другим лицом.

Еще летом дошли до Парижа сведения о тяжелом положении беженцев в Японии, почему к японскому послу Ишии была отправлена делегация из Гирса, Иваницкого и меня. Оба они почему-то говорить не хотели, и главную роль в переговорах пришлось играть мне. Ответ был, что Япония относится к нашим беженцам благожелательно и что посол передаст нашу просьбу в Токио. Гирс и мы очень вежливо простились, но когда мы вышли, Гирс нам сказал, что он Ишии хорошо знает, ибо во время осады в 1900 г. посольств в Пекине боксерами, когда он был там посланником, Ишии был там секретарем японской миссии. «Но я не хотел первый узнавать его», — добавил он. Почему это было необходимо, я так и не понял.

Только летом сформировался окончательно Союз городских и земских гласных. Устав его был принят 60 голосами против 40, после чего правое большинство избрало в правление своих кандидатов, в том числе и меня. Председателем его выбрали бывшего министра внутренних дел Щербатова. На этом, в сущности, деятельность Союза и закончилась.

В течение лета уже шли в монархических кругах довольно страстные споры о том, кого считать кандидатом на императорский престол. Теперь все это кажется смешным, но тогда разрешению этого вопроса предавалось большое значение. Наиболее близким к Государю по родству был великий князь Кирилл Владимирович, однако против него выдвинулось формальное возражение, что его мать, великая княгиня Мария Павловна, приняла православие не при замужестве, а значительно позднее и что это исключало права ее потомства на престол. Утверждали, что великий князь Владимир Александрович, якобы, при женитьбе подписал отречение от этих прав своих будущих детей, что Мария Павловна, однако, категорически отрицала. Появилась в Париже специальная брошюра, доказывающая права на престол этих великих князей, написанная, как говорили, за хорошую плату сенатором Корево. Позднее в S. Paulo от В. В. Срезневского я слышал, что друг их семьи сенатор и позднее член Гос. Совета С. Ф. Платонов по поручению Государя написал записку о правах на престол, и он высказался против прав Кирилловичей, ибо их отец отрекся от них при женитьбе. Эта записка была одобрена Государем.