Эмманюэль Ле Руа Ладюри - Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)

Во всяком случае внешнее угнетение крестьян земли Айон и Сабартеса не так уж связано со светским обществом и благородным сословием, слабым и доступным. Это угнетение имеет своим источником прежде всего амбиции тоталитарной Церкви, искоренительницы разномыслия. Она хочет возложить на горы, на общину тяжкую десятину, переходящую в шампар. Испытываемый недуг одновременно духовного и мирского свойства.

Именно эту общину, это твердое ядро, до хруста сопротивляющееся отмеченному нажиму, я и хотел бы сейчас рассмотреть более пристально: Монтайю как она есть.

Дружественные или враждебные — знать, сеньоры, церковь оказываются в основном вне Монтайю, за пределами деревни. Если отбросить случаи Беатрисы де Планиссоль и вице-шателена, преемника ее покойного супруга в качестве командующего местной крепостью (о котором мало известно), все жители деревни, включая кюре, принадлежат к деревенским крестьянским семьям. Даже немногочисленные ремесленники прихода стоят одной ногой в огороде, ведя сельскохозяйственную деятельность и имея крестьянскую родню. Что же до различия между «землепашцами» и «поденщиками», которое лежит в основе столь характерного для севера Франции расслоения деревенских жителей, то здесь оно приобретает особые формы [49]. В маленьком пиренейском сообществе, которому посвящена эта книга, доминирование двух или трех относительно богатых — или менее бедных, чем остальные — семей (сначала Клерги, потом Бело, Бене...) не мешает некоторому сглаживанию неравенства за счет различных факторов; молодежь, которая в Парижском бассейне тут же сбилась бы в состоящий из поденщиков пролетариат или полупролетариат, в Монтайю, напротив, оказывается как бы вытолкнутой за пределы социальной структуры деревни. Эти люди становятся пастухами в окрестных горах или в далекой Каталонии.

Братья Лимбурги. Февраль. Миниатюра из часослова герцога Беррийского. Нач. XV в, Франция.

Поэтому если мы хотим понять предмет нашего исследования, необходимо отложить — временно и чтобы вернуться к ним позже с другой стороны — проблемы социальной стратификации внутри деревни; необходимо начать с самого простого, рассмотреть «клетку», базовую ячейку, которая, будучи воспроизведена в количестве нескольких десятков экземпляров, и формирует Монтайю. Этой базовой ячейкой является крестьянская семья, воплощенная, насколько возможно, в непрерывном существовании дома и в повседневной жизни группы людей — «домашних», совместно проживающих под одной крышей; на местном наречии эта целостность именуется осталь [50], на латыни протоколов инквизиции — hospicium и прежде всего domus. Достойно быть отмеченным то, что слова осталь, domus, hospicium означают одинаково и нераздельно и семью, и дом. Термин familia практически не используется в наших записях — он не просится на язык монтайонца, для которого семья во плоти и дом из дерева, камня или смешанной с глиной соломы — одно и то же. Разница между двумя этими понятиями, относящимися к родству и к месту жительства, станет очевидной в наше время, но она еще не существует в сознании людей, которых допрашивает Фурнье [51].

Многочисленные фрагменты говорят без прикрас об основополагающей роли, — эмоциональной, экономической, родственной — которую играет дом-семья в хлопотах среднего жителя Айонского края. Нет по этому поводу более красивого диалога, чем происходящий между Гозьей Клерг и Пьером Азема из Монтайю по поводу одного из инквизиционных эпизодов: Гозья, жена Бернара Клерга (второго) [52], хочет исповедаться епископу Фурнье в некоторых еретических действиях, свидетельницей, а то и соучастницей которых она была. Пьер Азема предостерегает ее в ответ: Ты дура суетливая! Если ты признаешься во всем этом, ты потеряешь все добро и погасишь огонь твоего очага. Твои дети, с безумием в сердце, будут бродить с нищенской сумой... Не буди спящего зайца, а то он поранит лапами твои руки. Сверни и пройди в обход, чтобы не разбудить зайца. И Пьер Азема заключает, по-прежнему обращаясь к Гозье, domus которой, надо заметить, отнюдь не среди первых (но тем более...): Я вижу даже еще лучший способ сохранить ваш очаг. Поскольку я, доколе будет жить сеньор епископ (Жак Фурнье), буду принадлежать к его дому, то я могу сделать немало хорошего; и я могу отдать свою дочь в жены одному из ваших сыновей: так ваш семейный очаг благополучно придет в хорошее, то есть зажиточное состояние (I, 367). Если же, однако, ты признаешься в том, что замешана в ереси, ты, твой очаг и твои сыновья будете уничтожены.

Этими словами, — добавляет Гозья Клерг, — обменялись без свидетелей я и Пьер Азема. И по этой причине я не стала признаваться в чем бы то ни было (инквизиции).

Все — в этом высказывании, которое выдвигает в качестве высшей ценности процветание домов, при случае связанных браком. Их правильно понятые интересы при этом требуют молчания. Основное понятие — domus, или круг совместно проживающих «домашних», сама жизнь, если не сама плоть, организует в своем развитии в единое целое разные элементы, центральные или второстепенные: огонь кухонного очага, имущество и землю, детей, супружеские союзы. Хрупкое образование, которому в каждом поколении угрожают, а то и разрушают его, эпидемии, вдовство, повторные браки, разбивающие и вновь создающие пары, да и инквизиция, — тем не менее в кругозоре среднего монтайонца оно является идеальной точкой отсчета.

Наконец, в том же тексте можно отметить сформулированное Пьером Азема вторичное, не вполне правильное значение, которое может принимать термин domus: значение родни. Когда Азема провозглашает: Я принадлежу к дому епископа, — он не имеет в виду, будучи простым крестьянином из Монтайю, что он обитает в епископском дворце в Памье, — но вполне бесхитростно заявляет о себе как о более-менее близком «бедном родственнике» прелата Фурнье.

Ничто так хорошо не демонстрирует значение domus в качестве объединяющего понятия социальной, семейной и культурной жизни в деревне, как его роль краеугольного камня, которую он сыграл в утверждении или возрождении катарства в верхней Арьежи и в Монтайю. Однажды, — рассказывает Мангарда Бюскай из Айонского Прада (соседняя с Монтайю деревня), — я встретила моего деверя Гийома Бюская на тропинке, по которой направлялась к церкви моего прихода (I, 499).

— Куда ты идешь? — спросил меня Гийом.

— Я иду в церковь.