Маргарет Римшнейдер - От Олимпии до Ниневии во времена Гомера

Гесиод в этом смысле гораздо ближе к народу. Его «Труды и дни», при всей их чрезмерной назидательности, образец книги, переполненной суевериями. Вместе с тем книге присуще религиозное чувство близости к богам и к природе. Гомеровские же поэмы, автор которых все время движется по узкой тропке отточенной иронии, никогда не могли стать народной книгой для простых людей, а предназначались скорее для просвещенных афинян— образованных скептиков. Набожные современники и позднейшие обыватели считали Гомера клеветником и богохульником, и нельзя сказать, что они были не правы.

Хотя Гомер и не был философом, он все же проложил дорогу греческой мысли. Ведь именно Гомер исключил воспетую им олимпийскую семью богов из числа тех сил, которые могут помочь человеку в нужде. Хотя впоследствии греческие представления о достоинстве человека пошли совсем не по тому пути, который наметил Гомер, он все-таки толкал греков на размышления о взаимоотношениях человека с природой, а не с божеством. Правда, эта мысль вызвала и ответную реакцию. Лишь очень немногие из людей могли отвечать сами за себя и не признавать потусторонних сил. Они искали совета и помощи у высших сил, а так как государственная религия не обеспечивала им ее, то охотно обращались к неистовству оргий, думая таким образом приобщиться к божеству.

Оргиастические культы [37] Оргиастические культы — тайные религиозные обряды, справлявшиеся в честь некоторых богов — Диониса-Вакха, Деметры, фригийской (малоазийской) Кибелы — Великой богини-матери богов и людей. Кроме мистерий, где изображались отдельные моменты религиозных сказаний, в оргиастические культы входили ночные шествия с факелами, священными плясками, доводившими участников до исступления. — Прим. ред. были необходимым дополнением к той удобной и спокойной религии, которая считает истинным и важным только то, что человек может понять и осмыслить без особого напряжения. Во II тысячелетии до н. э. оргий не было. Они появились во Фригии, в Малой Азии, и начали оттуда свое победное шествие. В Греции культ Диониса был облагорожен трагедией, а культ Деметры углублен мистериями. В этом проявился далеко не всегда склонный к уравновешенности греческий дух, создав то, на что другие народы оказались не способны. Адонис, Аттис, Кибела вошли в моду и в Греции, но отношение к ним сложилось ироническое. Значение этих культов на Переднем Востоке было несравненно большим; служение им становилось содержанием жизни. В них люди находили спасение от множества каменных и бронзовых изваяний, которые противники натуралистических изображений богов называли «творением рук человеческих».

Синаххериб спрашивает жителей Иерусалима:

«Спасли ли боги народов, каждый свою землю, от руки царя ассирийского?»

Езекия отвечает уклончиво:

«Правда, о Господи! Цари ассирийские опустошили все страны и земли их и побросали богов их в огонь; но это были не боги, а изделие рук человеческих, дерево и камень, потому и истребили их»

Наивно было, конечно, думать, что народы отождествляли идолов с самими богами, а не воспринимали их как символы божественного присутствия; но именно в силу своей доступности и простоты аргумент Езекии мог понравиться. Он был выгоден жрецам, и ему отдали предпочтение. Это аргумент самой эпохи с ее сознательным сведением всего многообразия вещей в кругу понятий, легко воспринимаемых человеческим разумом. Неизбежно возникающая при этом пустота заполняется суевериями, которые коренятся в стремлении человека иметь обо всем какие-то конкретные, доступные его пониманию представления. Лучше иметь синицу в руках, чем журавля в небе. Удобная и разумная поверхностность, делающая окружающий нас мир легко познаваемым, стала гибельной для попыток религиозного самоуглубления. Именно в таких условиях могли возникнуть произведения, подобные «Трудам и дням» Гесиода или «Повести об Ахикаре». Высокоразвитому уму Гомера не оставалось ничего другого, кроме изысканной иронии. Но ни здравый смысл, ни остроумие не могут служить питательной средой для развития религии.

Рассматриваемый нами период был малоблагоприятен не только для создания новой религии, но и для возникновения литературы нравственного и духовного содержания. Конечно, мы располагаем эпическими поэмами Гомера и Гесиода и произведениями лириков: мужественными и воинственными — Тиртея, горькими и ироничными — Архилоха, включающими в себя все оттенки: от бурного жизнеутверждения до мрачного неприятия жизни. Однако все эти произведения остаются в плену земных представлений. Абстрактные, умозрительные взгляды, свойственные VI в. до н. э., казались очень далекими человеку VII столетия. Из письменных памятников этого периода до нас не дошло от других (кроме греческого) народов ни одного целиком сохранившегося литературного произведения, но было бы удивительно, если бы охватившее весь мир стремление к широкому освещению проблем и неукротимая любознательность, интерес к свойствам вещей и человеческим поступкам — если бы все это не привело к появлению в Передней Азии богатой литературы. И действительно, кое-что мы о ней знаем.

Со времени Ашшурбанипала ассирийцы начали старательно собирать и переписывать вавилонские литературные памятники предшествующих тысячелетий, но, несмотря на эту библиографическую деятельность, от них не осталось никакого собственного литературного наследства. Для раннеассирийского эпоса характерны скорее индоевропейские касситские черты, нежели местные ассирийские, которые нам хорошо известны по анналам того времени. Единственное, что мы можем в известной степени назвать «литературой», — это летопись Саргона с описанием его похода в Урарту — образец напыщенной патетики, совершенно оторванный от действительности именно потому, что претендовал на литературные красоты. В летописи не встретишь ни сколько-нибудь стоящих описаний природы (хотя о ней говорится немало), ни живых эпизодов войны. Эта удивительно небрежно сделанная работа человека, гордящегося своей образованностью и вкусом, ясно показывает, что ассирийцы не были способны к поэзии. Все, что так поражает в изобразительном искусстве ассирийцев (точность и наблюдательность в изображении повседневности; умение показать радости и горести будничной жизни), полностью отсутствует в их литературе. Но разве можно ожидать от автора морально приемлемой концепции, если вспомнить о той алчности и насилиях, которые творили ассирийцы?

Ашшурбанипал учредил библиотеку и приказал собирать памятники древней и новой литературы, но он не был ни первым, ни единственным на этом пути. Можно предположить, что на целое поколение раньше нечто подобное совершил Езекия. Этот царь, по-видимому, не только был одним из самых выдающихся правителей Иудеи, но и во многом превосходил всех своих современников. Он решился выступить против Ассирии и возглавил коалицию, созданную, однако, не без применения насильственных мер. Кроме того, Езекия заключил соглашения с Египтом и Вавилонией. Именно ему выдали упрямившегося правителя Экрона Пади, который не хотел помогать образовавшемуся против ассирийцев союзу. И он оказался единственным, кому удалось выйти из этой авантюры невредимым. Поистине вызывает удивление, что Синаххериб в последнюю минуту отказался от захвата и разрушения Иерусалима, удовлетворившись тем, что взял в качестве выкупа храмовые сокровища, которые и так бесспорно достались бы ему. Ловкий трюк, который сумел осуществить Езекия, вызвал удивление современников событий. Об этом рассказывается в любопытной повести «Осада Иерусалима», на которой нам еще придется впоследствии остановиться. Хотя может показаться, что территория государства Езекии была жестоко урезана в пользу верных ассирийских вассалов, но через некоторое время эти земли снова попали под его власть.