Борис Соколов - Рейх. История германской империи

А еще раньше, при обсуждении в рейхстаге 6 декабря 1897 года законопроекта о строительстве флота, Бюлов прямо заявил: «Германию с самого начала не следует исключать из соревнования за господство над другими странами, обладающими богатыми перспективами. Те времена, когда немец одному из своих соседей уступал землю, другому – море, а себе оставлял небо, где царствует чистая теория, – эти времена прошли… Короче говоря, мы никого не хотим отодвигать в тень, но и для себя мы требуем места под солнцем».

Став канцлером, Бюлов пытался продолжать линию Бисмарка на умиротворение России и сглаживание ее конфликтов с Австро-Венгрией, но не преуспел в этом. В мемуарах Бюлов писал: «Для меня с самого начала стояло вне всякого сомнения, что наша политика на Востоке должна быть прежде всего устойчивой… Вопрос о восточных провинциях является для нас не только вопросом о положении поляков в Германии, но также и вопросом о положении немцев среди поляков… Немцы не проявляют в национальной борьбе желательной сопротивляемости; они очень легко подвергаются в этой борьбе опасности утратить свою народность, если государство не стоит позади них в качестве опоры… Мы не обладаем свойствами, позволившими французам ассимилировать по крайней мере высшие слои эльзасского и лотарингского населения и сделать Ниццу и Корсику французскими. Во что превращались немцы, если государство не опекало их, показывала Австрия… Немцы Чехии, Моравии, Крайны и Южной Штирии оказывались прижатыми к стене, и их влияние стало падать, как только Вена перестала их поддерживать; в Галиции и Венгрии они вытеснялись и поглощались другими нациями, как только лишились опоры в Вене… А как обращались сами поляки с русинами в Галиции! Разве русины на Карпатах и на Пруте не выступали против поляков с еще более резкими, а главное, с более основательными жалобами, чем эти последние на Варте и Висле против нас? У меня никогда не было сомнения в том, что если полякам удастся подчинить себе немцев, то они будут управлять этими несчастными с величайшей жестокостью и с подлым высокомерием…

Одной из предпосылок для сохранения дружественных отношений с Россией (это было так важно для нас и так трудно после того, как мы сами допустили неловкий шаг – порвали связь с Россией и сделали возможным заключение русско-французского союза) был твердый курс в нашей польской политике. Всякая слабость и уступчивость по отношению к великопольской агитации в наших пределах порождали недоверие в Петербурге… Я всегда держался того мнения, что мы всячески заинтересованы в том, чтобы избежать войны с Россией. Я был убежден, что такого конфликта избежать можно, и притом вполне сохраняя свое достоинство. Главное же, я был убежден, что для нас не может быть большей беды, чем восстановление самостоятельной Польши».

Одна из последних попыток достичь урегулирования русско-германских и русско-французских отношений была предпринята в 1905 году, после поражения России в войне с Японией (в ней Германия, напомню, не только соблюдала благожелательный для России нейтралитет, но и предоставила остро необходимый Петербургу заем) и в разгар русской революции. Бюлов вспоминал: «Когда Витте возвращался из Америки после заключения Портсмутского мира в Европу, он попросил у меня конфиденциального свидания. Я пригласил Витте обедать в знаменитый издавна ресторан Борхарта, где с 8 часов до послеполуночи мы основательно переговорили обо всех интересующих нас вопросах. Идеалом Витте все еще был германо-русско-французский союз, направленный против Англии. Он пытался меня убедить, что если бы мы вернули французам Лотарингию, то такая группировка не была бы невозможной. Он прибавил, что в этом случае французы, пожалуй, будут готовы снести укрепления Меца. Я ответил ему, что для любого германского канцлера, как и для любого германского императора, было бы очень трудно отдать Мец, из-за которого было пролито столько немецкой крови… Затем я спросил его, действительно ли он уверен, что если французы снова получат Мец, то они честно и искренне откажутся от Страсбурга. Витте, как все серьезные политики, презирал всякие мелкие происки, уловки и неправду и ответил мне после короткого размышления: «Нет! На другой же день они станут возлагать венки к подножию статуи Страсбурга, восклицая: «А Страсбург? Страсбург?» Он пытался убедить меня в том, что континентальный блок против Англии при нашем отказе от Эльзас-Лотарингии будет добыт не слишком дорогой ценой. Я должен был ему объяснить, что отказ Германии от Эльзас-Лотарингии не так легко осуществить, как оставление Сахалина или даже Кореи. Можно спорить задним числом о том, предвидел ли Бисмарк все последствия уступки Эльзас-Лотарингии Германии. Может быть, он и сам в 1871 году недооценивал страстную настойчивость французского патриотизма, чувство единения у французов и значение духовных нитей воспоминаний, связывающих Эльзас и Лотарингию со времен Французской революции с Францией. Но после того как этот шаг был сделан уже целое поколение назад и немецкий флаг развевается на Страсбургском соборе и на валах Меца, ревизовать Франкфуртский мир не представляется возможным». На этом главы германского и русского правительств и разошлись.

Бюлов до самой своей отставки в 1909 году противился поползновениям Австро-Венгрии вовлечь Германию в конфликты с Россией и на Балканах, чреватые мировой войной. Он вспоминал: «Я не имел намерения дать подобным проискам вовлечь Германию в войну неизмеримых масштабов, относительно которой лишь одно было достоверно: мы выиграли бы от нее немногое и притом то, что могли бы получить в результате естественного развития вещей также и без войны. Рискуем же мы чудовищно многим. Ставим на карту неизмеримые ценности… Я сказал австрийскому послу Сегени, старому опытному дипломату… что девять шансов против одного, что австрийское вторжение в Сербию означает войну с Россией, девяносто девять шансов против одного, что война с Россией означает мировую войну. Пойти на такую чудовищную партию я мог бы только тогда, когда все возможные для нас козыри были бы заранее введены в игру Центральных держав».

Бюлов был хорошим оратором, неплохим дипломатом-тактиком, но был лишен сколько-нибудь значительных стратегических способностей во внешнеполитических делах и недооценивал подлинную опасность международного положения Германии, невыгоды которого он так и не смог исправить. Впрочем, для кардинальных перемен в этой области требовалось пойти на действительно стратегические уступки кому-то из потенциальных противников, скорее всего России. А делать такие уступки был явно не готов сам Вильгельм II. Также стоит отметить, что к концу канцлерства у Бюлова зародились большие сомнения в необходимости безудержного развития германского военного флота, которое было для Англии вроде красной тряпки для быка. Своему преемнику Теобальду фон Бетману-Гольвегу Бюлов завешал: «Мы теперь в качестве морской державы уже настолько сильны, что даже для Англии было бы небезопасно без нужды с нами связываться. Но нам не следует упускать из виду, что при современном мировом положении вещей серьезный европейский конфликт может привести к мировой войне со всеми ее необозримыми последствиями. Я сказал Бетману: «Всякий серьезный конфликт был бы для нас борьбой не на живот, а на смерть, причем мы поставим на карту огромные ценности. От войны мы ничего не выиграем. Насильственное присоединение датчан, швейцарцев, голландцев или бельгийцев только дураку могло бы прийти в голову. Расширение империи на восток было бы не менее рискованно. У нас уже достаточно поляков, их более чем достаточно внутри наших черно-белых пограничных столбов. Нам не следует форсировать наше судостроение! И в особенности, и прежде всего не следует форсировать сооружение броненосцев! Проникнетесь тем, что я в этом смысле настойчиво и твердо писал на этот счет в моей последней серьезной переписке с Тирпицем относительно опасности морской политики, односторонне направленной на строительство все новых и новых броненосцев и дредноутов. Вы найдете мои предостережения и увещевания, мои докладные записки и меморандумы… Еще Бисмарк, как рассказывал мне об этом сам Тирпиц, считал рискованным постройку исключительно лишь крупных судов. Усиливайте лучше сооружение миноносцев и подводных лодок. С другой стороны, нам непременно и без всякой грошевой экономии надо заботиться о том, чтобы в нашем сухопутном вооружении не было пробелов, чтобы в этом отношении мы были на большей высоте или по крайней мере на одном уровне с Францией. Франция была и останется элементом беспокойства… Французский народ, несмотря на его блестящий патриотизм, вряд ли долго будет переносить трехгодичный срок военной службы. Если Франция откажется от этих неестественно тяжелых вооружений, видя, что в военном отношении нас все равно нельзя опередить, то тогда будет создана возможность для продолжительного мира. Не обращайте внимания на глупую болтовню о нашем зигзагообразном курсе… Когда Одиссей благополучно пробрался между Сциллой и Харибдой, то его тоже кто-нибудь из ворчунов на его судне мог бы упрекнуть в зигзагообразном курсе. Другая политика была бы возможна лишь в том случае, если бы мы хотели превентивной войны, но такая война была бы преступлением, потому что, как я буду это постоянно повторять, время работает на нас».