Борис Соколов - Рейх. История германской империи

12 декабря 1931 года Дирксен доносил в Берлин о своей встрече с главой советского военного ведомства: «Ворошилов снова подтвердил, что даже в случае подписания договора с Польшей ни в коем случае не последует какого-либо ухудшения или изменения в дружественных отношениях Советского Союза с Германией. Ворошилов сказал, что ни при каких обстоятельствах, разумеется, не может быть и речи о какой-либо гарантии польской западной границы; советское правительство – принципиальный противник Версальского договора, оно никогда не предпримет чего-либо такого, что могло бы каким-либо образом укрепить Данцигский коридор или Мемельскую границу. Что касается польской восточной границы, то ведь Советский Союз заключил мирный договор с Польшей и, таким образом, до известной степени признал границу… Я имел случай спросить г-на Ворошилова о том, что он думает о настоящем положении германо-советских отношений, на что он мне ответил, что взаимоотношения в настоящее время как с точки зрения политической, так и экономической – удовлетворительные».

12 марта 1932 года Ворошилов писал советскому полпреду в Берлине Л.М. Хинчуку: «Учитывая в достаточной степени политическое значение рейхсвера для Германии, мы, идя на материальные жертвы, сделали много для того, чтобы иметь хорошие отношения с рейхсвером. Однако при этом мы никогда не забывали, что рейхсвер с нами «дружит» (в душе ненавидя нас) лишь в силу создавшихся условий, в силу необходимости иметь «отдушину» на востоке, иметь хоть какой-нибудь козырь, чем пугать Европу. Вся «дружба» и сотрудничество рейхсвера шли по линии стремления дать нам поменьше и похуже, но использовать нас возможно полнее».

Вильгельм Адам (1877–1949) – офицер немецкой армии (с 1939 года генерал-полковник), служил в Баварской армии, рейхсвере и вермахте; начальник Войскового управления (аналог генштаба) рейхсвера в период до Адольфа Гитлера

Стороны не доверяли друг другу и с большой осторожностью подходили к сотрудничеству друг с другом. Вернее, такая осторожность присутствовала со стороны Германии. Немцы боялись случайно не передать Советам лишнего в плане новейших образцов вооружений и технологий. Ведь Германия рассматривала СССР не только как союзника в борьбе против ненавистной Версальской системы, но и как весьма вероятного потенциального противника, поскольку СССР, как подозревали немцы, не оставлял надежд на коммунистическую революцию в Германии. Берлин не раз выражал обеспокоенность деятельностью Коминтерна и публичными чествованиями, которые устраивались в СССР германским коммунистам – участникам революции 1918–1919 годов, например Максу Гельцу. Так, Дирксен 20 февраля 1930 года на встрече с заместителем наркома иностранных дел М. М. Литвиновым указал на ряд действий Москвы, способствовавших «обострению советско-германских отношений». К их числу германская сторона отнесла «официальное чествование в Ленинграде и других местах; официальный прием делегации красных фронтовиков Дальневосточной армией и Блюхером» и «прием делегации красных фронтовиков в Большом театре по случаю съезда Осоавиахима, на котором присутствовали Ворошилов и другие члены правительства». Кроме того, Германия становилась одной из первых целей в случае повторения остановленного в 1920 году под Варшавой похода Красной Армии на Запад. А в случае усиления Германии СССР становился ее соперником в борьбе за влияние в Восточной Европе. И немцы опасались делиться с Москвой секретами последних разработок.

Советский Союз, располагая в начале 30-х годов вооружением и военными технологиями эпохи Первой мировой войны, мог не опасаться, что Германия позаимствует у него что-то действительно ценное. Но Германия могла быть партнером для военного сотрудничества только до тех пор, пока ее вооруженные силы и военная промышленность были слабы, оставаясь под гнетом Версаля. А также до тех пор, пока слаба была советская промышленность и научно-техническая мысль. Тогда даже те крохи, которые перепадали от рейхсвера, в виде ли образцов танков или совместных опытов в «Томке», представляли собой немалую ценность.

Неудивительно, что, когда в 1932 году Тухачевский разработал план нападения на Польшу, до его претворения в жизнь дело так и не дошло. Михаил Николаевич предполагал нанесение «ударов тяжелой авиации по району Варшавы» и оптимистически заключал: «В связи с новой программой танкостроения мы имеем полную возможность к концу 1932 г. превратить стрелковые дивизии, расположенные в прифронтовой полосе БВО и УВО, в механизированные бригады и корпуса». И добавил, что подобную же операцию «очень легко подготовить против Бессарабии». Однако нападать на Польшу можно было бы только при благожелательном нейтралитете Германии, которая бы не пропустила в Польшу войска и грузы Антанты. Но в Берлине хорошо понимали, что после падения Польши 100-тысячный рейхсвер останется один на один с миллионной Красной Армией. Да и внутреннее положение Германии в кризисном 1932 году не располагало к совместной с СССР акции против Польши. Как вспоминал Г. Дирксен: «Предпринятые в 20-е годы попытки восстановить экономику и политический престиж оказались тщетными. Социальные волнения поставили страну на грань революции. Едва ли хоть один день проходил без актов насилия, совершенных друг против друга противниками-антагонистами. Коммунисты захватили власть в Лейпциге и удерживали ее в течение нескольких дней, пока не вмешался рейхсвер и не восстановил порядок. В Берлине нападали на офицеров полиции и убивали их среди бела дня, а в ноябре 1932 года коммунисты и национал-социалисты объединились в призывах к всеобщей стачке». Вероятно, именно из-за германской оппозиции новый поход на Варшаву в 1932 году не состоялся.

Дирксен свидетельствует: «Русские с опасением и недоверием наблюдали за новорожденной Польшей, считая ее сторожевым псом Франции в Восточной Европе и силой, направленной как против России, так и против Германии.

Подобное отношение к Польше, разделяемое как Россией, так и Германией, было важной связующей нитью в дружбе двух стран. Москва была прекрасно осведомлена о чувствительности Германии ко всему, что может легализовать обладание Польшей восточногерманскими территориями, отошедшими к полякам под диктовку Версаля…

Когда летом 1932 года Литвинов, направляясь в Женеву, остановился в Берлине, его с пристрастием пытали относительно скрытых мотивов, стоящих за переговорами, которые вел Советский Союз с Польшей. Литвинов заверил в неизменной верности Союза его отношениям с Германией. Вернувшись в Москву из отпуска… я на протяжении всех последующих месяцев осени этого года продолжал поддерживать тесный контакт с Литвиновым. Он держал меня в курсе событий и доверительно информировал о ходе переговоров и даже как-то раз показал мне наброски статей договора, находившихся в стадии рассмотрения».